От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США - [24]

. А затем девственный цветок тьмы отступает во плоть нашей плоти, откуда повсюду…

Информация плывет,

наполняя томленьем. Строка Пиндара

движется из круга лампы моей

к утру.

На заре – которая нигде

я видел упрямых детей,

кружащихся по часовой стрелке и против нее.

1960 Ян Пробштейн

Мне часто позволено вернуться на луг

словно этот пейзаж придуман умом

не моим, но в придуманном месте моем,

так близко к сердцу оно,

вечное пастбище, свернутое в мыслях

так, что внутри него есть зал,

в придуманном месте, созданном светом,

откуда падают тени, являя формы.

Откуда вся архитектура, в которой явлен я сам,

Говорю, что они подобия Первой Возлюбленной

чьи цветы это – костры, зажженные в честь Дамы.

Она – Царица Внутри Горы,

чьи хозяева – тревоги слов внутри слов,

это и есть свернутое поле.

Это только мечты о траве, веющей

на восток, наперекор источнику солнца

за час до захода,

тайну которого зрим, когда слышим рассказ

о детской жиге, хороводе вокруг куста роз.

Мне часто позволено вернуться на луг,

словно ему дано свойство ума,

чьи границы сдерживают хаос,

место первого позволенья,

вечное знаменье сущего.

1960 Ян Пробштейн

Поэзия – естественная вещь

Ни наши пороки, ни добродетели наши

не улучшают стиха. «Они пришли

и умерли,

как ежегодно случается

на скалах».

Стихотворенье

питается мыслью, чувством, импульсом,

чтоб породить себя,

духовную необходимость, взбирающуюся по темной лестнице.

Эта красота – внутреннее стремленье

к истоку,

сражающееся против (в себе) потока реки,

слышимый нами зов и ответ

в запаздывающем мире,

первобытный рев,

из которого может юный мир расцвести,

лосось не в том колодце,

куда упал орех,

но в водопаде сражается вслепую,

нечленораздельно мыча.

Это – картина, что впору разуму.

Другая: лось, нарисованный Стаббсом,

где прошлогодние экстравагантные рога

на землю сброшены,

И одинокое стихотворенье с лицом лося

несет ростки рогов,

но вновь они

«немного неестественны, немного тяжелы»,

единственная красота его –

сохатость.

1960 Ян Пробштейн

Персефона

«Мы узнали великую Травму,

эти раны – ее следы».

в памяти: далекие низины плача,

вечный ветер, колесо, сорняк, раздавленный копытом,

нагие пластыри земли. Мы слышали разговоры о похищении

от женщин, с пустыми кувшинами сидящих у родников,

мы слышали беседы листьев и беседы старцев,

наполняющих жестянки и морские раковины, ищущих хворост,

чтобы развести огонь на камнях очагов. Но сердца

и артерии прежде живых камней отвердели.

Звук нашего плача, как вскрик тростника,

сотрясает оледенелости и пустоты серой воды.

Мы слышим: он превращается в визг

в развалинах городов и в свист – в раковинах

и, словно эфир, застывает в наших легких.

Разрастаясь в сени дубов, тень… набегает на тень,

удваивая печаль. Вожделение печали

слишком слабо, оно сторонится близости

густо усеянных листьями, отпечатками ног и копыт

следов разрушения. Из этого вот праха

и рвутся наружу, высасывая соки жизни,

из падали и из размятой глины

наши сквозь черепа прорастающие корни.

Весь в спорах, Онан, истекающий семенем, лысый,

продирался сквозь нашу чащобу или, может быть, полчища женщин,

быстрые, как леопард,

проходили сквозь нас. Уцелевшее: тьма под темными

ветвями – вея в пятнах света

или утренней флейтовой музыки, пробуждающей листья – не птиц.

И мы выпускали наружу при ее прерывистом пении

зелень свою из ствола сновидения.

Солнце – как будто золотом тело мое облито,

корни в холодном мраке, а руки – в разные стороны

из тонкого ствола в ливне золота и набегающих

облачных теней, и зеленые пальцы пьют солнце.

Нет, нет уже покоя, и Персефоны нет.

Последнее сновидение утешает

нитью сна, ткущего смерть.

Но остались в памяти символы разрушения:

расщепленная скала, шок от внезапной травмы

в день твоего похищения, Персефона. Тень,

разрастаясь в сени… набегает на тень.

Вот оно – в белых костях, в щепки ломает хворост,

прерывисто дышит влажным ужасом, но без сна,

лишь ожиданием. Мы лишь ждем, наши раны готовы боль

встретить ответным ударом еще до того, как взойдет солнце.

1966 Игорь Вишневецкий

Таков недуг многих хороших вещей

Был ли он Адамом пылающего пути?

спрятался в пекле как гнев,

затаенный в лице Любви,

или семя, Эрис[78] в Эросе,

ключ и замок

того, чем я был? Я не мог высказать

вызволяющего

слова. Ибо во мрак

канул он

и попросил меня высказать то,

что я сказать не мог. «Я…»

Весь огонь во мне застыл,

противясь языку.

Сердце превратилось в камень,

тупой неуправляемый во мне предмет,

мрак, стоявший поперек

его нужды

в озаряющем

«Я люблю тебя», у которого

есть лишь этот быстрый миг

во времени, начало

момента истины.

Таков недуг многих хороших вещей,

что ныне в жизни моей из далекого прошлого, –

этот отказ сказать «Я люблю тебя»

вызвал рыданье, стремленье поддаться,

желанье опять

быть связанным в узел, ожиданье, струну

такую тугую, что она и песню отринет,

отбросит касанье. Все темней,

тяжелей, взяв руку любимого,

вести из легкости в то,

что под землей.

1968 Ян Пробштейн

Сгибая лук

Нам нужно выполнять обязанности Дня,

так лук согнуть в мечтах,

чтоб тетива тугая

конец с посылом рифмовала. Грезы – реки,

текущие туда, где свет холодный мерцает, отражая

окно на плоскости стола, молочник из стекла,

оловянную сахарницу, сор

кофейных чашечек и блюдец,

растут на этих плоскостях гвоздики нарисованные. Вся