От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США - [22]

1946 Ян Пробштейн

Августовское солнце

Божество моего беззаботного сердца, ты властвуешь всем

на сверкающем этом пути.

Но и твой безжалостный жар, опаливший поля

отступает бессильно

перед сенью ветвей, матерински простерших листву

над своими плодами.

Я пою о таинственных силах земли, дожидаясь

милосердия вечерней зари.

1958 Андрей Кистяковский

Осирис и Сет

вдвоем в одной лодке жизни,

странствующей через Хаос

или растворяющейся в ночи́, возвращая

эти темнóты тьме, –

тогда Гарри Джейкобс видел их на горе,

троллей подземного мира.

Сет их владыка –

темный разум, просыпающийся перед рассветом,

доисторический ужас, он – корма этой лодки,

познавший все основания,

сражающийся там, на краю,

окруженный всем злом этого мира.

Да, он бился с Осирисом,

злоумышлял, рассеивал первоначальный свет.

Он соблазнил отрока Гора, призрачного ястреба солнца,

поиграть рукой с его членом.

Он является в дом закона как напоминание нам.

Он учит нас лгать.

Раньше брат нашей матери, Сет, для нас был «Отцом» –

он научил нас – чему? разрушать

нашу невинность. Великая лодка богов

проникает сквозь толстое мясо,

испускает быстрые нервы подобные светящимся языкам

на границах. Нога, рука,

гýбы: схема в «Науке и жизни» за сентябрь 1960 года

показывает устройство сенсорной и моторной способностей.

Мы – это что-то подобное рту, маске, руке;

скрытый план творения можно прочесть

(тайна, открытая взгляду,

остается тайной) в закрытой ладони,

в человеческом лице.

Округлое ожерелье нашего солнца,

удерживаемое наверху навозным жуком, – это Дитя,

То-Что-Грядет, Присутствие

присутствующих вещей. И ничего больше.

Чувства и движения, впечатления и выражения,

спорят друг с другом. Наша форма –

драма. Мы сами

слёзы, движенья Изиды,

пытающейся понять, что же мы такое, –

Осирис-Кадмон, распределенный в людях,

разорванный страстью. Она-Всё-Это,

наша Мать, оживляющая Его легенду.

Она помнит. Она собирает все это вместе.

О, восторг! Больше не будет

сенсорно-моторного гомункула,

подчиненного силам природы: Сет сражается с Гором,

и звуки систра

проникают сквозь нас.

Воля, оседланная богами,

правит над миром.

Ура душам в забвении и увядании!

Наша Мать возвращается с нами, собирая своих детей!

Настало время для Ада

питать нас сосцами Неба.

Тьма сосет белое молоко.

Проливаются звезды в наши пустотные души.

И день втягивает в себя нас, забывшихся во сне.

1960 Кирилл Корчагин

Стихотворение, начинающееся со строки Пиндара

I

Легкая стопа слышит тебя и озаренье приходит[71]

божью поступь на окраины мысли,

быстрый прелюбодейственный шаг в сердце.

Кто там идет?

Там, где вижу быстрый твой лик,

звуки старинной музыки измеряют стопами воздух,

биенья торса греческой лиры.

На полотне Гойи «Купидон и Психея» –

раненая сладострастная грация,

ушибленная искуплением. Медный свет,

падающий на бронзовое ладное тело юноши –

чувственная судьба, швыряющая плачущую душу,

обольщенную сумраком,

ввысь

к утрате желанного зрелища.

Но глаза на картине Гойи нежны,

рассеяны восхищением, поглощающим пламя.

Их тела поддаются от силы.

Волны зрительного упоения

окутывают их в грусть, предшествующую их нетерпению.

Бронза томления, розы пламя,

опаляющее края тел, губы,

кончики пальцев, соски. Он не крылат.

Его бедра из плоти, из облаков,

воспламененных заходящим солнцем,

жаркий отсвет на бедрах зримого.

Но они – не в пейзаже.

Они существуют в темноте.

Ветер, надувающий парус, им служит.

Две завистливые сестры, жаждущие ее погибели,

им служат.

То, что она несведуща, не знает, какой будет Любовь,

им служит.

Мрак им служит.

Масло, обжигающее плечо его, им служит,

служит их истории. Судьба прядет,

завязывая в узелки нити Любви.

Зависть, невежество, боль… им служат.

II

Это – магия. Страстное рассеяние.

Что если они состарятся? Боги

этого не позволят.

Психея нетленна.

Во времени созерцаем трагедию. Утрату красоты,

ослепительной юности,

нетленной у бога – но с этого порога –

прекрасна

именно старость. Именно к старым поэтам

идем, к их неизменно

изменчивой неправоте, у которой есть стиль,

к изменчивой правде,

к старым лицам,

словам, пролитым, как слезы из

безмерной мощи, которую время хранит.

Удар. Мазки. Озноб.

Старик, хрупок, не гибок.

Сбивчив. Забывчив. Фраза столь мимолетна,

что она лишь часть у-вечного мира.

Громовержцы низвергаются,

увеча недра. Нервы.

Настоящая вмятина в Со

юзе остается. Вмята в Штаты. Тяжкий сгусток?

Туча. Тромб в мозгу. Что если

и впрямь сирень в этом дворе в последний раз цвела?

Гувер, Рузвельт, Трумэн, Эйзенхауэр –

где среди этих та сила, которая трогает

сердце? Какой цвет нации, сладостно-свеж,

как невеста, пророс ко всеобщему восторгу?

Гувер, Кулидж, Гардинг, Уилсон –

слушайте, как заводы людских несчастий производят товары.

По ком звонят птичьи рулады сердца?

Благородные люди в утренней тишине слышат,

как индейцы поют яростный реквием континента.

Гардинг, Уилсон, Тафт, Рузвельт –

идиоты, ломящиеся в дверь невесты,

слушайте крики людей о бессмысленных долгах и войне.

Где среди них покоится дух,

который восстановит плодотворный порядок в стране?

Мак-Кинли, Кливленд, Гаррисон, Артур,

Гарфильд, Хэйес, Грант, Джонсон,

поселитесь в корнях затаенной злобы сердца.

Как печально «меж улиц и сквозь старые чащи»

отзывается эхо любви Уитмена к Линкольну!