От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США - [20]

(птицы

о, килик, о

Антоний Падуанский

чисто мети, о благослови

крыши, старые и покатые, крутые,

на коньках которых чайки сидят, откуда взмывают,

и карнизы

моего города!

2.

любовь – это форма, не может обойтись без

необходимой материи (скажем, вес

58 каратов – каждого из нас

на весах ювелира

перо приложено к перу

(а что есть минерал, что –

вьющийся волос, струна, которую

несешь в своем нервном клюве – это

в итоге станет основой,

суммой

(о, мадонна счастливых странствий, в чьей руке,

в чьей шуйце покоится не

мальчик, но дерево, тщательно вырезанный, раскрашенный лик, бриг!

мачта трепетная, как бушприт, для

плаванья вперед.

3.

Второстепенная часть, хотя и укоренена, состоит из смутных,

как секс, как деньги, – фактов!

фактов, с которыми надо считаться, как с морем, с требованьем,

чтоб соблюдали, что лишь так могут быть, чтобы их

соблюдали, на них играли, сказал он сухо –

со слуха!

Со слуха, он сказ.

Но то, что существенно, настоятельно важно, что пребудет,

что, о народ мой, где ты найдешь это, как, где, где будешь внимать,

если все стало рекламным щитом, когда даже тишина прошита автоматным огнем?

когда даже моих птиц, моих крыш

не расслышать

когда даже ты, когда сам звук из неона?

когда на холме над водой

где же та, которая пела,

когда воды блистали,

черным, золотым,

в отлив, вечером

когда колокола – словно лодки

средь нефтяной пленки, шелухи

молочая

чаек

и человек упал,

по рассеянности

поскользнувшись на розовой гальке

о город у моря)

4

любят лишь форму,

а форма овеществлена,

лишь когда

вещь рождена

рождена из тебя, из

подпорок для сена и хлопка,

уличных находок, верфей, снастей,

травинок, которые тащишь ты, моя птица,

из рыбьей кости,

из соломинки или воли,

из цвета или колокольного звона,

из тебя, разорванного на части

5

любовь нелегка,

но как ты узнаешь, как

Новая Англия, ныне,

когда пейорократия[68] здесь,

как трамваев, Орегон,

полуденный писк оскорбляет

черно-золотые чресла?

как мечом поразишь, воин, как

сине-красный мрак,

когда прошлой ночью ты

музЫ-кой, музА-кой, музА-кой

поражен был – не в криббидж игрой?

(о Глостерец, сплетай

птиц и пальцы свои

заново, свои крыши,

с коек дерьмо убери

осолнечнен

американец

сплетайся

с такими, как ты,

вызволяй такую поверхность

как фавн и слух

сатир ваза лесбос

о убей убей убей убей убей

тех

кто тебя рекламе предает

продает)

6

внутрь! внутрь! бушприт, птица, клюв

внутрь! изгиб, внутрь, идет внутрь, форма,

созданная тобой, которая держит, она –

вещи закон, за шагом шаг, кто ты есть, кем должен ты стать,

какая сила может воздеть, водрузить отныне навек ту

мачту, мачту, трепетную мечту,

мачту!

Гнездо, говорю тебе я, Мáксим, говорю,

глядя из-под руки на просторы вод

из места, где я сейчас, где слышу,

расслышать могу

откуда тебе несу перо, подобрав, оно

точно отточено,

в полдень принес тебе я

алмаз,

блистающий ярче крыла,

затмив романтики старый сказ,

память и место затмив,

все, помимо того, что несешь ты сейчас

кроме того, что есть,

гнездом его назови, вокруг головы, назови

следующим мигом того,

что можешь

свершить здесь!

1960 Ян Пробштейн

Мáксим Глостеру, Письмо 27 (не отправленное)

Я вернулся к ее географии,

земли, спадающей влево туда,

где отец играл в свой паршивый гольф,

а мы остальные играли в бейсбол

до летней тьмы, когда даже мух

было не разглядеть, и мы возвращались домой

к разнообразным пьяццам, где женщины

жужжали

Слева земля спускалась в город,

Справа – в море

Я был так юн, и мои первые воспоминанья

о палатке, в которой делегатов Рексалла

кормили омарами, и отец, который всех потешал,

вылез, рыча из палатки с хлебным ножом в зубах,

чтоб разобраться с аптекарем, который,

как ему сказали, подкатывался к моей маме,

а она смеялась, так уверенно, губы круглы,

как ее лицо, кровь с молоком,

под шляпкой с проволочной рамкой,

которые женщины носили тогда.

Это не просто введение

новой абстрактной формы,

не путаница или образы

тех событий, это,

Греки, – остановка

битвы

Это навязывание

всех предыдущих предшествований, предварений

меня самого, порожденье тех фактов

которые суть мои слова, это возвращенье

от того, кем я уже не являюсь, но все ж, это я,

медленное движенье на запад того,

кто больше, чем я.

Нет для меня строгого порядка

наследования мне самому.

Никакой грек не сможет

распознать мое тело.

Американец

это – комплекс явлений,

которые сами суть геометрия

пространственных форм.

Меня не покидает чувство,

что я слился

с собственной кожей

Плюс это – плюс это:

вечно география,

которая мной довлеет,

меня вынуждает заставить

задним числом заставляю Глостер

поддаться

переменам

Полис

вот эскиз

1962 Ян Пробштейн

Мáксим – себе

Мне пришлось научиться простым вещам

в последнюю очередь. Что содействовало сложным.

Даже на море я мешкал вытянуть руку или пройти

по мокрой палубе.

Море не стало моей профессией в итоге.

Но и в своей профессии я стоял отстраненно

от того, что было самым знакомым. Медлил,

но не был согласен с доводами людей,

что такая отсрочка

ныне считается следствием

покорности,

что мы все запаздываем

в медлительном времени,

что мы растем во множестве,

а единое

нелегко

познается

Возможно, хотя собранность (achiote)[69],

которую замечаю в других,

уместней,

чем моя отстраненность. Проворство,

которое ежедневно

проявляют те, кто

занят в мировом бизнесе

или делами природы,