Остров обреченных - [61]

Над ними нависает истошный крик, отбрасывая беспощадную тень виселицы, и чем хуже они помнят этот звук, тем более осязаемым он становится. Крик превращается в жару, тела начинают потеть, крик превращается в тень, и они начинают мерзнуть, как собаки; крик сквозит в движениях ящериц и в ленивом шуршании, доносящемся с плато, крик прячется под брезентом, придавленным камнями к песку, чтобы он не дай бог не приподнялся и не открыл их взглядам то, чего они не хотят видеть.

А что же бочка?

2

Тут уж ничего не поделаешь: берешь стакан и выпиваешь до дна, берешь плохой поступок из целой кучи несовершенных поступков, совершаешь его – и сразу же меняешься до неузнаваемости. Сам-то ты можешь с этим как-то справляться – тебя не сильно волнует содеянное, но складывается впечатление, что есть некие лицевые мышцы, которым нравится изображать муки совести.

Несколько порывов ветра, и на мгновение сладковатый, липкий запах мертвечины сдувает в сторону лагуны, и говорить становится легче.

– Это сделал кто-то из нас, – произносит капитан, – сама вода вытечь не могла.

Пот течет по его лицу крупными серыми каплями – это пот страха. Все жмутся друг к дружке, будто физическая близость может спасти от смерти. Капитану даже негде развернуться, чтобы помахать рукой с воображаемым револьвером. Они стоят спиной к берегу, лицом к скале, ожидая расстрельного залпа в спину.

– Да-да, это точно сделал кто-то из нас, – вторит ему Бой Ларю, но голос звучит так неуверенно, что все, кроме Луки Эгмона, тут же оборачиваются к нему, и он опускает глаза, как затравленное животное, потому что по-настоящему невинный взгляд бывает только у виновного.

Выдают обычно виски, скулы и профиль. Так было всегда, думает Лука Эгмон, пара глотков вина – и по мне сразу видно, что я выпил; оглушу рыбу, стукнув ее о камень, – и тут же выгляжу как серийный убийца. Но теперь уже поздно, – боже, как же я привык умирать! – теперь уже поздно, а вообще-то, мне стоило всю жизнь ходить в маске.

Остальные пока еще ничего не замечают: их гораздо сильнее пугает мертвый боксер, чем мертвая бочка. Прижать брезент камнями предложил Тим Солидер. Надо чем-то придавить брезент, чтобы его не сдуло, сказал он ночью, беспокойно расхаживая взад-вперед между костром и бредившей англичанкой, чтобы труп не так сильно пах, пока мы не похороним его.

Тима Солидера очень пугает этот запах, этот запах пугает его больше всего на свете: когда-то у него была тетя, жила она одна на чердаке и до самой смерти повторяла, что надо обязательно ходить на похороны или в морг, чтобы знать, как пахнут мертвецы, чтобы перед самой смертью заметить, как твое собственное тело начнет источать точно такой же запах, и тогда надо запереть дверь, хорошенько помыться, оттереться мочалкой, но все равно не поможет, уже не поможет.

Они идут, плотно сомкнув ряды, как уносящая с поля победу футбольная команда, и тут наступает утро, розовое, как персик, но в воздухе сразу повисает невыносимая духота. Задыхаясь, они останавливаются после каждого шага и делают вид, что оборачиваются, смотрят на море, разглядывают облака на небе и тихую полоску горизонта, но это все игра – просто надо, чтобы никто не заметил одышку, чтобы никто не заметил, что ты истекаешь кровью, что твой смех – всегда смех сквозь слезы. Да, это все игра: едва ли кто-то из них замечает, как тем утром выглядит море или небо, потому что когда они смотрят в сторону моря, то видят продолговатый сверток, неуклюже прикрытый брезентом, тяжелым камнем лежащий рядом с линией прибоя, и до отвращения знакомую бочку, которая медленно катится вглубь острова; мертвое тело и пустая бочка заслоняют собой небо.

О, как они его ненавидят! Удивительно, что можно быть настолько одиноким и все равно пережить предательство. Ты словно бы остаешься посреди пустыни без малейшей надежды на спасение, но в конце концов у тебя крадут даже спасительный пустой сосуд, где когда-то была вода. Они ненавидят его, но с неба хлопьями пепла беспрестанно падает страх; они карабкаются вверх на плато, спасаясь от запаха, чьи крылья слишком тяжелы, чтобы взлететь так высоко; постепенно мертвеца покрывает сугроб пепла, и от него остаются лишь смутные контуры воспоминаний – а потом они останавливаются, чтобы перевести дух, оборачиваются и обнаруживают, что весь берег заслоняет гигантская бочка. Слегка отшатнувшись, они стараются еще реже смотреть друг другу в глаза, поворачиваются спиной к берегу, но оказывается, что по траве в их сторону катится та же жуткая бочка, а потом нехотя исчезает, ибо ужас – непростой маяк: он не довольствуется бесполезными символами, когда есть так много полезных.

Пытаясь сбежать от мертвеца, они добираются до кустов и там, на отвесной гладкой скале с зелеными, поблескивающими на солнце и напоминающими лампасы трещинами, происходит первый взрыв. По-рабски безвольно опустив руки, Тим Солидер смотрит в таинственные заросли, которые до сих пор пугают его так же сильно, как в первый раз; он раздвигает ветки и бросает быстрый взгляд в зеленую темноту, а потом резко вздрагивает, как будто внезапно наткнулся на змею в дремучем лесу, отдергивает руку, и именно в тот момент, когда он испытывает ужас, на него тигром набрасывается капитан. Тяжелое тело бьется о Тима Солидера с ненавистью и жестокостью, с предвкушением борьбы, они тут же падают на землю, Тим Солидер с неприятным глухим стуком ударяется о скалу спиной. Может, он что-то сломал или разбил, сначала он лежит абсолютно неподвижно, словно не замечая, что кулаки капитана наносят ему удары в грудь, один за другим, один за другим.