Остров обреченных - [54]

И вот ладони, всегда такие горячие, проскальзывают под брезент – к нему, к тому, кто спит рядом. Он наверняка спит: отблески костра дышат на напряженном лице Боя Ларю, веки рядового бдительно сжаты, и его рука сжимается в кулак и снова разжимается, падая на брезент. Еще не весь путь проделан, жара становится все невыносимее, кожа будто бы горит, но не сгорает, и вот что причиняет самые сильные мучения: невозможно просто взять и сгореть раз и навсегда; и вот рука сжимается в последний раз и бьет в скулу, а взгляд, полный самого молчаливого презрения на свете, словно ноготь, царапает лицо, открытое и беззащитное. Бой Ларю не встает, он лежит, где лежал, с выражением привычной боли на лице, вытянувшись во фрунт; он весь состоит из равных долей страха и презрения, как обычно, но как же тогда получается, что капитан видит, как рядовой змеей подползает к нему, как у него внезапно удлиняется язык, молниеносно сверкая между зубами, и, прежде чем кости обтягивает узорчатая кожа, солдат сильно пинает Тима Солидера, как будто бы желая разбудить его и предупредить о реальной опасности.

– О, если бы ты был один, ты ведь такой трус, когда ты один, – шепчет капитан змее, но змея подползает ближе, голова коварно и меланхолично покачивается, а глубоко посаженные глаза Боя Ларю неподвижны, как бусины.

– Если бы у меня была игла, – говорит капитан, – длинная игла, как у сапожника, то для тебя все было бы потеряно, – но змея все приближается и приближается, и теперь бежать от нее некуда, да и не было никогда такого места: можно лишь ожидать хлыста, укуса, удара – и внезапно голова змеи, с маленькими, поблескивающими в отсветах костра чешуйками, падает на него, как нож гильотины, и от укуса над коленом остается жуткая, зияющая, словно разинутая пасть, рана.

Все пропало, и он знает об этом, но все равно бежит до тех пор, пока от яда нога не каменеет, не начинает болеть, не тяжелеет, как свинец, и не начинает болеть еще сильнее. Боль сбивает его с ног, он лежит на спине, как поверженная ящерица, пока с ним происходит метаморфоза и случается все, что должно происходить в таких случаях. Сокрушительное одиночество способно превратить всю землю в поле или скорее даже в плоскость, обозримую и одновременно необозримую, плоскость из блестящего, как подшипник, металла, совершенно лишенную мягкости, без единого углубления, где можно было бы укрыться, без единой дыры, куда можно было бы забиться. Помимо сверкающего маслянистого света, эту плоскость окружает еще и безжалостно резкое сияние, но оно нисходит сверху, словно излучение неподвижного небесного тела, непонятного шара из такого же холодного и маслянистого металла, к которому ты прикован, и этот шар источает свет, проступающий каплями пота через миллиарды пор. На этой плоскости одиночества нет даже теней: к примеру, невозможно поднять ладонь или руку и попробовать укрыться в своей собственной тени, свет проливается на тебя постоянно; к тому же совершенно невозможно пошевелиться – ты привязан к своей плоскости, но не веревкой или лентой, которую можно было бы разорвать или перекусить. Самое удивительное, самое главное, можно сказать, весь смысл этого состояния в том, что кажется, будто совершенно ничего невозможно сделать: ты лежишь на спине на этой жесткой плоскости, словно игла, притянутая магнитом, а на тебя все время низвергается свет, и вселенная вдруг начинает петь от одиночества.

Ты одинок во вселенной, выброшен в нее, как плот в открытое море, обнажен, как стрелковая мишень, – от приговора не убежать, и произойти может все, что угодно. Ты ждешь, что со звезд свалятся орлы или ястребы и в ярости набросятся на тебя, потому что, кроме тебя, в мире нет ничего мягкого, ничего, во что можно впиться клювом, ничего, во что можно вцепиться когтями; можно ждать внезапного падения метеорита, который разорвет твою обнаженную перед лицом бесконечности грудь; в действительности же вселенная просто начинает петь, вселенная начинает петь от одиночества. «Просто»? Нет, не просто – на самом деле это ужасно.

Попоет немного, да и всё, думаешь ты, ну что ж в этом такого, потерпим – но нет: это невозможно вытерпеть, это необходимо вытерпеть. «Вселенная» – какое глупое слово, которым мы так запросто бросаемся, бродя среди камышей и лесов, по паркам и холодильным установкам, сидя в кресле-качалке и глядя на небо сквозь ветви сирени. Вселенная – крошечное озеро, где идиллические корабли облаков скользят по ветру; вселенная, какой она являет себя тому, кто пока что находится в крошечной дыре на земле, там, где родился, вырос, где его избивали или где избивал он сам, и где он в ближайшее время умрет, – просто фальшивая картинка для того, кто испытал ее неимоверное, всепоглощающее, горькое одиночество, кто был прикован к блестящему металлическому полю, где вокруг тебя и над тобой – ничего, кроме огромнейшей, самой одинокой пустыни во всей вселенной, и она так отвратительно велика, что, пока ты сидел в своей дыре на земле, ты даже и помыслить о таком не решался. Она похожа на бездонный колодец: ты наклоняешься, наклоняешься и все надеешься увидеть воду, увидеть не-что осязаемое, лишь бы не эту пугающую пустоту, и в конце концов наклоняешься так низко, что падаешь, и тогда ты падаешь, падаешь, падаешь всю жизнь, не испытывая ничего, кроме этого бесконечного, бесцельного падения, и ты падаешь и умираешь, а потом исчезаешь, так и не коснувшись дна, и тебя поглощает пустота, остающаяся после жалкой, неудавшейся попытки наполнить ее смыслом – смыслом, который так важен, если хочешь дойти до дна.