Остров обреченных - [53]

Но стук за ее спиной становился все невыносимее: теперь кто-то бил палкой по песку, издавая жесткие, неприятно резкие звуки.

– Отстаньте от меня! – закричала она и в бешенстве рванулась назад, но они не отстали.

Четыре тени на песке, скорчившиеся вокруг невидимого костра, медленно перемещались к ней, шажок за шажком, словно пешки, взявшие в кольцо короля. О, они все знали, у них были щупальца спрутов, глаза орла, яд змеи, гибкость пумы – она никогда не справилась бы с ними, и ей ничего не оставалось, кроме как сдаться, вновь нырнуть навстречу спруту, подставить грудь орлиному клюву, снять обувь, увидев змею, и заключить в объятия пуму, а потом – крикнуть:

– Думаете, я не знаю, не понимаю, о чем вы думаете: вон она, дурочка, лежит, болтает без умолку, сама не понимает, что несет, ведь это бред, это ненормально, это ужасно, но знаете что? Вы все ошибаетесь! Я прекрасно знаю, что он умер, я знаю, что он умер еще утром, и вы спрашиваете себя: как можно любить мертвеца, как можно так разговаривать с мертвецом, как можно хотеть ласкать его? А вот скажите мне сами: как вы думаете, почему я люблю его, почему я осмелилась любить его – потому что он был такой сильный, такой здоровый, полный мощи и силы? Нет! Нет – я полюбила его за болезнь и слабость, за зловонные раны, за паралич, за то, что мне не нужно было думать: сегодня вечером он захочет меня, затащит в каюту или в кусты, раздавит грубой мужественностью, раздвинет мои ноги доской, если потребуется, и сделает мне больно, чтобы удовлетворить свою похоть и себялюбие, даст пощечину и будет думать, что я люблю его за это, будет говорить отвратительные слова и воображать, что меня это возбуждает; нет-нет, я никогда бы не смогла полюбить человека, перед которым мне пришлось бы вечно испытывать ужас. А вот мертвое, мертвое тело, которое уже не жаждет этих отвратительных объятий, – что может быть чище мертвого тела, кто более достоин любви, чем мертвец или умирающий, ведь мертвому телу, все еще похожему на живое, можно признаться во всем и при этом сохранить невинность; кого можно любить сильнее и нежнее, чем того, кто только что умер, кто уже утратил грязную склонность выискивать пошлость в любых чувствах? О, безответная любовь, ведь вот чего я всегда боялась: я боялась, что любовь окажется взаимной, искала тепло, но могла получить его только от себя, от любви к беззащитным, к тем, кто слишком слаб, чтобы навязать мне жестокую, мерзкую страсть! Давайте заберите его от меня, похороните под камнями и песком, но не забудьте сделать то, что я вижу в ваших глазах! Набросьтесь на меня, вонзитесь в меня, ведь я беззащитна, у меня не осталось даже звезды между ног, которой я всегда так гордилась, повалите меня на песок, и пусть моя ненависть разжигает в вас страсть, возбуждает, будит самые дикие фантазии! Так ей и надо, она никого не любит, думаете вы, она заслуживает только насилия, навяжем ей свою любовь во имя справедливости, аминь! Взять ее! Повалить – нет, вам не понадобится доска, не понадобится даже кулак, я не стану защищаться, мне больше не нужно защищаться: зачем мертвой защищаться, мертвой, которая потеряла всё, а может быть, наконец всё обрела, – как вам угодно!

И четыре тени тут же набрасываются на нее, на берегу наступает редкое оживление, как будто бы его наводнили стаи диких зверей, волков, бизонов, гиен, тигров; земля дрожит под их тяжелыми телами, и каждое животное, чья тень быстро скользит мимо, заставляет волков, тигров и львов источать едкие запахи, да-да, едкие, как дым из камина в белом шатре, который милосердно превращается в мягкие бинты и обвивается вокруг ее конечностей, сдавливая их так, что она начинает задыхаться, – и флагштоки, белые флагштоки, вечные флагштоки, которые встают и падают, а потом снова встают, поднимая флаг тонкого-тонкого крика.

Ночь. Костры

На берегу горит костер, вьются языки пламени. Прибой медленно накатывает на песок, огонь отражается в воде. У ночи много огней. В Вердиссе под попонами дрожали лошади, а костры горели до рассвета, словно великан накинул на равнину огненное покрывало. Перед взрывом лошади громко заржали. Но у ночи много огней. Бензин на телах, застывших телах, ломающихся, словно ветки, – потом огонь медленно опустился под лед, оставив после себя на озере Тибирсик восемнадцать могил. Но у ночи много огней. Лежать в одиночестве и мерзнуть в тепле у камина, где уже сгорели дотла все яблоки, а потом слушать, как кто-то спускается по лестнице, как хлыст крысиным хвостом ползет по ступенькам, чувствовать, как боль обжигает спину на пятнадцать минут раньше положенного, и действие пьесы освещается отблесками огня. Но у ночи много огней. Смотрите, как пламя вспыхивает у кого-то в глазах, чувствуйте тепло от тела, которое жаждет еще огня, которое хочет погаснуть на всю эту длинную ночь, а потом угасать все дальше и дальше, покрываясь пеплом, только пеплом. Но у ночи много огней. Улечься под брезент и ощутить, как кончики пальцев внезапно охватывает жар, как он растекается по пальцам, ладоням, рукам, плечам, животу, ногам, стопам, пальцам ног, и всегда знать, постоянно знать, что единственный способ избежать этой обжигающей боли – охладиться о кожу другого человека, о тело другого, о руки и ладони другого. И бороться с собой, как с дьяволом, бороться со своими членами, сражаться с собственными пальцами, бросаться на себя со всей силой, но тщетно, потому что в конце концов становится так жарко, что можно сгореть, если не отдаться на волю пальцев.