Остров обреченных - [51]

Вечера становились все длиннее и длиннее: теперь я часто засыпала на рассвете. Милое дитя, ты такая бледненькая, говорила госпожа Мюльхаус, и я тут же вздрагивала, потому что никто, кроме мамы, не имел права называть меня «милое дитя». Но взрослые, сидевшие в гостиной или ходившие по комнатам, все время повторяли: какая же она упрямая, эта Драга! – и так оно и было. Я и сама замечала, как с каждым вечером панцирь становится все тверже, а сердцевина все мягче и мягче, и я поняла, что мне нужен очень твердый панцирь, раз у меня такая мягкая сердцевина; но, кроме меня, никто этого не понимал, и поэтому я так старалась удерживать на расстоянии все, что могло пробить его, постучаться в него, дотронуться до него. С благовоспитанным равнодушием я следовала всем советам, принимала участие во всех играх, в которые меня заставляли играть, примерно вела себя на площадке для крокета, где молоденькая веселая генеральша как-то раз пнула свой мяч ногой через «церковь» и довела папу до того, что он чуть не взорвался от злости, а когда тот отчитал ее, со смехом помахала клюшкой у него перед носом, и ему пришлось улыбнуться из вежливости – по поджатым губам и покрасневшим от гнева ушам я сразу всё поняла; но вечером из беседки донесся шепот: мой бычок, маленький бычок – я с равнодушным любопытством раздвинула ветки и увидела, что она лежит на скамейке, положив голову папе на колени, и играет с его рукой.

Вечером я выскочила из лифта, вихрем пронеслась по всем комнатам и с неожиданной для себя самой пугающей силой столкнула статую папы с карниза. А знаете, что я сделала потом? Мама, торжествующе закричала я, слушая, как статуя вдребезги разбивается об асфальт, теперь можно…

– О нет, еще рано, – встревоженно прошептала англичанка, – еще рано, сейчас ведь еще вечер, – но кто-то стоял в темноте за ее спиной и наносил удар за ударом кулаком по какому-то твердому предмету. Тогда она тихо подползла поближе к боксеру и обиженно прошептала:

– Вы ведь слушаете меня, Джимми? Вы должны слушать меня, только меня, и пока вы меня слушаете, вечер не закончится!

Но тот, кто стоял в темноте, сел на песок, продолжая бить по чему-то кулаком, а потом девушка услышала, как постепенно, медленно-медленнно, шурша песком, подползают и остальные.

– А потом настало время, когда звезда начала становиться все меньше и меньше: она перестала греть и потускнела. Когда папа гасил свет у нас в комнате, я в отчаянии зарывалась лицом в подушку и пыталась спрятаться под раковину, но я так ослабла, у меня внутри стало так пусто, что сил на это больше не хватало. Иногда к нам на автомобиле из города приезжала долговязая кузина Жирафиха с огромным зеленым зонтиком от солнца и маленькой дочкой Вивиан; когда мы с Вивиан оставались одни в саду, я брала ее на руки и шептала в ее глупые ушки: «Это мама, Вивиан, это мама», – а когда мы оставались одни в гостиной, я клала ее рядом с собой на диван, расстегивала платье и пыталась притянуть ее голову к своей груди, но она брыкалась и кусалась, и тогда с другого конца дома прибегала моя кузина. Мама, Драга же не моя мама, кричала эта дурочка, и как-то раз я услышала из-за прикрытой двери разговор – Жирафиха сказала: мне не нравится, как Драга пристает к Вивиан, извращение какое-то.

Потом мы пили чай в гостиной, я была тверда и холодна, как будто меня пронзили заиндевевшим колом; и вдруг я заставила всех замолчать своим леденящим холодом и спросила: папа, а что такое извращение? Он тут же покраснел, как я и ожидала, впился зубами в кусочек сахара, а рукой в край стола, а дядя Бенни, который в тот день проиграл двадцать фунтов на скачках, стал очень громко рассказывать мне о том, как это произошло. Вот теперь тебе влетит по-настоящему, сказал папа вечером, когда мы остались одни, и избил меня, и после этого мои вечера снова вернулись ко мне.

Какое-то время Ники куда-то уходила почти каждую ночь, научив меня, что надо отвечать, если кто-то спросит, где она, – вот только я забыла что. Я ненавидела ее, потому что смутно понимала, почему у нее так горят щеки, когда она под утро тайком пробирается в нашу комнату; врунья, было противно слушать ее вранье, что она-де бежала со всех ног, чтобы успеть домой вовремя, – какое там вовремя, пять утра на часах! Но как-то вечером я и сама тайком выбралась из комнаты и вышла на лестницу, и никто меня не заметил, а по дороге к старому мертвому дубу стоял молодой человек и ждал меня – Ники передала, что он будет ждать меня там в десять часов каждый вечер целую неделю, и если я не приду, то он утопится в озере, и через четырнадцать дней мы выловим его труп у нашего берега. Я пошла к старому дубу исключительно из вежливости, исключительно из уважения к потенциальному самоубийце и, придя, просто сказала: и что вам угодно?

Тогда он больно схватил меня за плечо, и целый час мы ходили туда-сюда по лужайке за дубом, и я совсем замерзла в своем тоненьком платьице, ведь я думала, что быстро вернусь; на нас капала роса, на другом берегу озера куковала кукушка, но он испортил мой вечер, и мне хотелось кричать. Он сжимал мое плечо все сильнее и сильнее с каждым шагом, и я поняла, что меня ждет наказание. Он спросил: ты замерзла? Я ответила, что замерзла, и он решил, что наконец-то покорил меня, и чуть ли не бегом потащил за собой через лужайку.