Остров обреченных - [49]

Я села на край ванны, и внезапно, понимаете, внезапно, все вокруг закружилось, стены начали сжиматься, очень медленно, так же медленно, как папа только что приближался к кровати, а еще от них исходил едкий запах; я не решалась посмотреть на них, боясь упасть в обморок, но знала, что они изменили цвет, что стены уже не зеленые, а серые, серые, потому что их полностью покрывают живые обои из этих летающих жуков. Ванная продолжала сжиматься, и, когда несколько капель воды сорвались с потолка и упали мне на голову, я подумала, что все пропало, и начала кричать, я кричала и кричала, пока на лестнице не послышался топот сапог.

– Что тебе нужно? – крикнул папа, подходя к двери. – Хочешь наконец попросить прощения?

Придется пожертвовать всем, лишь бы выбраться из этой тюрьмы любой ценой.

– Да! – закричала я в отчаянии. – Да, да, папа, прости меня, прости меня, папа!

Придется пожертвовать всем, пока еще остается пять сантиметров до полного удушья.

– Пообещай больше никогда не произносить это слово!

– Да, папа, – кричала я, – никогда, никогда! – кричала, а сама никак не могла вспомнить, что это было за слово.

А потом я долго лежала под кроватью в нашей с Ники комнате: я не плакала, холодная и безжизненная, как упавшее в озеро бревно, – только пнула Ники, маленькую бесстыжую лицемерку, когда она подошла ко мне, чтобы утешить.

– И он называет себя военным, – презрительно сказала она таким тоном, каким говорил дядя Бенни (мамин брат, который когда-то существовал, но сейчас находился где-то между Богом и Королем) про папу, когда про того написали, что он занял слишком много денег у садовника и все проиграл; потом она слегка ущипнула меня за ногу, но я продолжала брыкаться, и она, хихикая, исчезла. Понимаете, она исчезла, а я осталась лежать на спине, как сейчас, рядом с вами, упершись пятками в пол, так сильно прижав руки к груди, что потом, наверно, остались красные пятна, и глядя прямо на звезды, потому что я притворялась, будто дно кровати – это небо, и уже ничто не могло причинить мне боль, здесь уже ничто не могло причинить мне боль и ничто не могло доставить удовольствие; но внутри меня спрятался крик, словно невиданная рыба под ряской в небольшом озерце: вот она трудится, роется мордой, медленно ввинчивается в зеленое свечение на дне, бьет хвостом и взмывает на поверхность, и-и-и-и-и!.. кричала я под кроватью, но меня все равно никто не слышал: все играли в крокет, за секунду до этого я слышала равномерные сухие удары клюшек – возможно, кто-то остановился у ворот и, опершись на клюшку, сказал: «Слышите, как в парке воет лиса?» Меня никто не слышал, ну и ладно: все равно никто бы не понял, отчего я кричу, что я кричу, потому что никто не приходит согреть меня, никто не приходит, не расстегивает пальто, чтобы я прижалась головой к груди, никто не наклоняется ко мне, чтобы я погладила его по волосам, никто не понимает, что я могу замерзнуть насмерть, хотя днем сейчас жарко и дома, и на улице. С площадки для крокета доносился лишь смех, почтительный, – наверное, кто-то смеялся над папиными остротами, которые всегда заканчивались приказом: «А теперь смейтесь, раз-два!»

Подкравшись к окну, я увидела блестящие в мокрой траве тщательно отполированные мячи и шестерых игроков: папу, Ники, госпожу Мюльхаус, дядю Ричарда, старого майора и его взрослых дочерей, которых Ники обзывала Жирафихами; все они двигались между воротами так, будто выполняли па сложного танца. Сначала шел папа, часто оборачиваясь с искаженным гримасой лицом и посматривая, хорошо ли остальные ведут себя, давал непрошеные советы – все улыбались и делали, как он говорит, хотя руки у них дрожали от нестерпимого раздражения. Кейт, моя взрослая кузина-хохотушка, которой приходилось наклоняться, чтобы погладить меня по голове, забыла застегнуть пояс на розовом платье, и он висел сзади на шлевке, словно хвост, и смешно раскачивался всякий раз, когда она била по мячу.

О, я стояла так высоко, смотрела на них сверху, и все показалось мне таким глупым и смешным, что я расхохоталась, а потом вдруг заплакала, потому что решила, что они заперли меня в доме – а я же и так все время заперта внутри себя, так далеко от их сердец, – и червяком заползла обратно под кровать и лежала там, пока не наступил вечер, и тогда госпожа Мюльхаус достала меня оттуда и долго разглядывала, включив люстру, как будто я заболела какой-то жуткой неизвестной болезнью.

О, как много раз за эти годы я лежала одна под кроватью, а потом кто-то приходил, поднимал меня с пола и смущенно сажал где-нибудь подальше от себя, как будто я противное маленькое животное, к которому нельзя прикасаться, если не хочешь запачкаться. Вот ведь упрямая малышка, говорили люди, ходившие по комнатам, чертовски упрямая. И действительно: я была очень упрямая, я сочинила себе сказку, в которую забиралась каждый вечер, и оттуда я могла быть упрямой по отношению ко всему миру. Сказку о вечере, о вечерней тоске, большую и упрямую сказку. Я заползала в нее словно в невероятно синюю ракушку, а в самом зените всегда сияла большая, теплая красная звезда. И каждый вечер, когда папа стоял в дверях нашей с Ники комнаты и произносил металлическим голосом: пора спать, девочки, уже ночь, – я пряталась в свою вечернюю ракушку, и там со мной происходили чудеса.