Остров обреченных - [56]

Вот почему как-то вечером – кстати, последним вечером вместе – он сообщает ей, что утром отходит поезд с тремя тысячами добровольцев, что этот поезд в каком-то смысле отправляется в его юность:

– Мы, одиночки, народ особый, особая раса. По-хорошему, на нас следовало бы ставить клеймо, чтобы все сразу видели и думали: он одинок, его лучше оставить в покое, а то он заразит меня, ведь под его одеждой наверняка скрываются огромные раны, как у всех одиноких.

Он стоит перед зеркалом в прокуренном коридоре, уставленном старой, доставшейся ему по наследству темной мебелью для курительной комнаты, и всматривается в юное лицо, напряженно ожидающее, покрытое в случайном порядке рассыпаными по коже складками невыносимого отчаяния; слегка покрасневшие от выпитого виски глаза блестят, на подбородке красуется полученная в детстве отметина от неловкого удара топором – белый шрам, уходящий вниз по шее; его лицо некрасиво, но правдиво, для лица оно слишком редко лжет, и он думает: мне не нужно клеймо, по мне и так все видно. Потом прячет шрам под шарфом и продолжает говорить с ней, не сводя глаз с зеркала и поправляя шарф, потому что пришла пора уходить:

– На нас могли бы ставить клеймо, сказал я, или пришивать на грудь нашивку с заглавной буквой О – Отшельник, Одиночка, Один и все другие производные от «один» – обрати внимание, не от «двух», не от «шести», не от «ста». И когда мы отправляемся на войну добровольцами…

– Отто, – с нежностью говорит жена, с такой нежностью, которая появляется лишь от отчаяния, от отчаяния, предназначенного только одному, конкретному человеку, – спасибо тебе за то, что ты так замечательно мучаешь меня, я этого никогда не забуду, но постой, Отто, не уходи – что ты там будешь делать всю ночь, ведь поезд отходит в шесть утра!

Собранный рюкзак стоит у выхода, в любой момент готовый взмыть в воздух, – огромная тяжелая птица, которой наконец надоело прыгать по земле. Он смотрит на рюкзак, потом на жену, потом снова на рюкзак и думает о длинных тоскливых улицах вокруг вокзала, о том, как он будет бесцельно бродить там меж голых тополей, курить одну сигарету за другой, топя окурки в лужах, и насвистывать печальные мелодии, приходящие в голову, как к нему будут обращаться сомнительные типы, решившие, что он ищет собутыльников, как ему придется мерзнуть и быть одному, но все равно даже близко не подобраться к тому прекраснейшему из всех одиночеств на свете.

– All right, – неохотно произносит он, медленно снимает с шеи шарф и снова разглядывает свой шрам, проводит по нему пальцем, – all right, я останусь еще ненадолго – только не подумай чего.

– Ах, Отто, – произносит она, подходит к кровати и ложится, – я уже давно ничего не думаю.

Он возвращается в комнату, жена лежит на кровати в одном халате и с идеально продуманной небрежностью дает ему понять, что под халатом ничего нет, но он придвигает к кровати стул, садится рядом и смотрит на висящую над бюро картину, из тех, что достаются по наследству: котята играют с мячиком на покрытой лоскутным одеялом кровати. Рама треснула в четырех местах; можно было бы конечно и починить, думает он, но все время мешает одиночество. А вот в углу, куда он не смотрит, пусто – он знает это наверняка – пусто, только пачка смятых счетов, хотя еще в прошлую пятницу там стоял письменный стол, а теперь оказывается, что стол продан, ибо зачем он нужен, если никто за ним не сидит и ничего не пишет; когда уже все понятно, когда весь механизм ясен, когда совсем рядом идет война – кому нужны письменные столы во время войны?

– О, милый, – говорит она и робко тянет его за руку, но он не ложится рядом с ней, – неужели ты собирался уйти и даже не попрощаться, уж на это ведь я могу рассчитывать?

– А почему? – спрашивает он и поворачивается лицом к пустому углу, чтобы стало больнее. – Почему? Почему ты ждешь этого от меня? Я думал, что от меня уже вообще никто ничего не ждет. Здесь ждать нечего, лавочка закрыта, закрыта до утра, закрыта раз и навсегда, все дни и ночи до скончания веков. Видишь ли, я совсем пустой, я выжат до последней капли, я как только что выловленный окунь, которого бросили на камень, так что брызнула моло́ка; теперь я живу лишь ради одного, но это никого не касается. Ясное дело, я уезжаю, но не потому, что горю желанием лазать по горам, о которых так много говорят, или бросаться в штыковую атаку в тоннелях. Я вообще ничего не хочу делать, но, видишь ли, мы, одиночки, многое делаем для войны. Мы говорим себе: послушай, ведь это невероятно приятная форма самоубийства, здесь можно и правда умереть с соблюдением всех внешних приличий и, может быть, даже получить орден посмертно, и на памятнике напишут: «Здесь лежит тот, кому удалось удовлетворить свое самолюбие и тягу к смерти». Чего еще желать?

Женщина неподвижно замирает, молчит, и теперь он может сесть рядом с ней, не боясь, что она набросится на него.

– Понимаешь, мы не выбираем сторону – мы таким вообще не занимаемся: нам все равно, для нас нет ничего важного, и генералы всех армий пришли бы в ужас, если бы знали, сколько в рядах их солдат таких вот равнодушных теней, как много тех, кто без сомнения перешел бы на сторону противника, если бы понял, что там больше возможностей остаться в полном одиночестве.