Остров - [21]

Насекомое бьется, шершавит лапками по твоей коже. Тыкается хоботком. Глаза тревожно ворочаются. Ах ты, непокорная! И рвешь ей крыло и лапки по одной. Что теперь, голову? Но тут застынешь вдруг. Окаменеешь. Для мухи ведь все потеряно. Насекомое изувечено. Ничего теперь не сделать. Не вернуть. И, шмякнув об пол, давишь ее, озираясь. А на глазах — слезы.

Невыразимый восторг держать в руке головастика. Точнее, двумя пальцами. Большим и указательным.

Махонькое, скользкое существо бьется мокрым хвостиком, не имея сил освободить свою жизнь из твоих пальцев, которые можно сжать, и мысленно ты производишь это, замирая, но на самом деле — нет. В руке не комар, не муха — головастик. Он неопасен и беззащитен. Его можно отпустить. И тогда детеныш радостно заюлит в канаве.

Частая игра — «дочки-матери». Оля — «мать», мы — «дочки». Девочка нас воспитывает, а это значит, когда кто-нибудь, обычно я, испортит воздух, насупившись, спрашивает: «Кто пукнул? Ну-ка! Сейчас узнаем». И обнюхивает наши вельветовые штаны.

Мы часто признаемся девочке в любви. Хозяйку забавляют наши чувства, и она склоняется к брату: «Ты Оленьку любишь?» — «Люблю». Ольга Андреевна смеется. Мама с улыбкой вспоминает о первой Серегиной любви. Близко придвинув лицо к очаровавшей его сверстнице, брат ринулся ее целовать. Трехлетнюю подружку испугал его пыл, и она оттолкнула Серегу. «Не хочешь любить?!» — зашипел брат и решительно цапнул обольстительницу за нос.

Во втором этаже занимает две комнаты еврейская семья. Двенадцатилетний полнозадый Гриша имеет влияние на Серегу. Родители мальчика не испытывают восторга от нашего существования, что является для нас неожиданностью. Мы удивлены отсутствием к нам любви у этих людей, столь обожающих своего потомка, хотя обращение с нами — доброе.

Для меня авторитетом становится Слава — мальчик с соседнего участка, где дом достраивается. Крыша находится в стадии каркаса, и я вспомню этот дом, обозревая скелеты в зоопарке, куда вместо зверей доставили их остовы.

Соседи живут во времянке. Я вхожу, постучавшись, в одну, в другую, третью дверь, а к Славке влетаю без стука. Друг лежит, почесываясь, поеживаясь, вытягивая то руки, то ноги, то все сразу, раскорячив. Зевает. Подымается он поздно. Когда хочет. Я тороплю. Скорей! Нас ждут лес, поляна, канава. Солнце. Славка взглядывает на меня грустно, устало и вываливается вдруг из постели, торопясь натянуть брюки. Поворачивается спиной. Смущенно и нарочито прячет оттопыренные трусы.

Отец ушел, когда я еще не родился. Для нас с братом он остался Ефремом. Мама рассказывает, как содержала, одевала его. Устраивала учиться. Исключали. Снова упрашивала знакомых. Говорит, что работал он директором пункта вторсырья, что было унизительно при его способностях. Рассказы о непорядочности Ефрема, лени, безволии перемежаются вдруг комическими эпизодами, которые отец разыгрывал со своими друзьями. «Он если за едой расхохочется — пропал. Затрясется весь. Ложку не положить. Так и хохочет с ложкой в руке. До слез».

Первым моим «отцом» стал Слава. Серегиным, соответственно, Гриша. Оля ревнует нас к вожакам и тщетно пытается разочаровать в ребятах.

В Славку я влюблен. С трепетом слежу за его рассредоточенной походкой, манерой плевать, поворотом острого плеча. Головы наклоном. Если Оля притягивает меня как нечто иное, чем я, оставляя моим преимуществом то, чего у нее нет, хотя особого различия между нами я не угадываю, то Славка то же, что я, конечно, но более выраженное — одиннадцать лет! К тому же поведение, речь — куда уж мне! А когда друг сажает меня на плечи для «конного» турнира, — тут уж все нанизывается на нить, продетую через мой позвоночник: лес, земля, грядущая жизнь, когда стану таким, ну, не таким, безусловно, а чуть похожим на Славку; мое прошлое, неясное, нечитаемое, но бывшее где-то, и снова я здесь, и опять земля, лес. Турнир.

Славка заходит за мной утром, и тетя Соня усаживает гостя за стол, поит чаем. Куда бы ни звал меня друг, я вкладываю все силы, чтобы с ним отправиться. Добыча дождевых червей становится для меня откровением, когда мы оказываемся на неиспользуемой земле, зажатой огородом, помойкой и уборной. Здесь вымуровываем из земли кирпичи, доски, булыжники, а под ними кого только нет! Жуки всевозможные: от маленького блестящего, лупоглазого, если его превратить в человека, до бронированного рыцаря — жужелицы. А мокрицы! А струящиеся по земле уховертки! А красные, будто ящички на лапках, клопики! Все они семенят прочь, ввинчиваются в ноздреватую, седую от блеклой травы землю, зарываются под стекла и щепочки. А вот — черви! Жирные, водянисто-розовые змеи скользят в пальцах, безжалостно рвут свое тело, лишь бы уйти в почву. Я поражен их решимостью — быть разорванным пополам, не выдержав тяги руки моей и невидимой части кишки, утекающей в землю. Но что им, действительно, делать? Если попадутся целиком — смерть. И вот, такие беспомощные, столь беспощадны они к себе в борьбе за свободу.

Мы идем по узкой тропе. Навстречу из сердцевины леса движется старуха. Славка говорит, она — колдунья, возьмет сейчас и оборотит меня в собаку или лягушку, а то велит окаменеть или навечно заморозит. Он объясняет: главное — в глаза ей не смотреть, тогда она ничегошеньки сворожить не в силах. Я бы улепетнул, но бег, особенно быстрый, возмущает у меня непереносимую резь под ребрами.