Остоженка, Пречистенка, Остров и их окрестности - [42]

), где я видел, как вели на смерть брата великого мятежника Стеньки Разина. Он уже 6 лет пробыл в заточении, где его всячески пытали, надеясь, что он еще что-нибудь выскажет. Его повезли через Покровские ворота на земский двор, а отсюда, в сопровождении судей и сотни пеших стрельцов к месту казни, где казнили и брата его (как считал Койетт). Здесь прочитали приговор, назначавший ему обезглавление и постановлявший, что голова его будет посажена на шест. Когда голову его отрубили топором, как здесь принято, и посадили на кол, все разошлись по домам».

В 1673 г. Болото стало свидетелем другого мрачного зрелища. Когда поймали одного из самозванцев, «царевича Симеона», называвшего себя сыном царя Алексея Михайловича, его у Смоленских ворот Земляного города встретил целый полк стрельцов. Самозванца посадили на ту самую телегу, на которой везли Степана Разина, и повезли к Красной площади в Земский приказ. После допроса и пыток его, так же как Разина, казнили на Красной площади и на другой день перенесли на Болото и положили «рядом со Стенькой Разиным», то есть с его останками.

На Болоте казнили и Емельяна Пугачева, потрясшего основы Российской империи. Об этом, опираясь на воспоминания И.И. Дмитриева, пишет Пушкин в «Истории Пугачева»: «Он [Пугачев] был посажен на Монетный двор, где с утра до ночи, в течение двух месяцев, любопытные могли видеть славного мятежника, прикованного к стене, и еще страшного в самом бессилии… Казнь Пугачева и его сообщников совершилась в Москве 10 января 1775 года. С утра бесчисленное множество народа столпилось на Болоте, где воздвигнут был высокий намост. На нем сидели палачи и пили вино, в ожидании жертв. Около намоста стояли три виселицы. Кругом выстроены были пехотные полки. Офицеры были в шубах, по причине жестокого мороза. Кровли домов и лавок усеяны были людьми; низкая площадь и ближние улицы заставлены каретами и колясками. Вдруг все заколебалось и зашумело; закричали: везут, везут! Вслед за отрядом кирасир ехали сани, с высоким амвоном. На нем, с открытою головою, сидел Пугачев, насупротив его духовник… Очевидец (в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славою поэта и государственного мужа) описывает следующим образом кровавое позорище: „Сани остановились против крыльца лобного места… и один из чиновников начал читать манифест… во все продолжение чтения манифеста [Пугачев]… стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: „Прости, народ православный; отпусти, в чем я согрубил пред тобою… прости, народ православный!“ При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе… Так кончился мятеж, начатый горстию непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов».

Очевидцем казни был и А.Т. Болотов, оставивший нам такое описание в своих мемуарах: «[Вся Москва] съезжалась тогда смотреть сего злодея, как некоего чудовища, и говорила об нем. Мы нашли уже всю площадь на Болоте и всю дорогу на нее, от Каменного моста, установленные бесчисленным множеством народа. И мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск… Были многие в народе, которые думали, что не воспоследствует ли милостивого указа и ему прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались. Но опасение сие было напрасно: преступление его было не так мало, чтоб достоин он был помилования. Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожиданное, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача (ни то ни другое – об этом существовала негласная договоренность, заранее согласованная с Екатериной. – Авт.)…»

Но не только разбойников да мятежников казнили на Болоте – там уничтожали и такие вредные для нежного интеллекта москвичей предметы, как музыкальные инструменты.

Автор «Описания путешествия в Московию» Адам Олеарий рассказал, что москвичи имели обыкновение распевать в кабаках, корчмах и на улицах «срамные песни». Патриарх отмечал, что «вместо духовнаго торжества и веселия восприимше игры и кощуны бесовския, повелевающе медведчиком и скоморохом на улицах, и на торжищах, и на распутиях сатанинския игры творити, и в бубны бити, и в сурны ревети, и руками плескати и плясати, и иная неподобная деяти». Патриарх, борец за чистоту нравов, «вообще запретил русским всякого рода инструментальную музыку, приказав в домах везде отобрать музыкальные инструменты» – цимбалы, литавры, трубы, свистки, «клевикорды» и прочие. Они вывезены были «на пяти возах за Москву реку и там сожжены». Надо думать, что это аутодафе происходило именно на Болоте, ибо других подходящих мест для экзекуции не было. Такое отношение к музыке и ее исполнителям, скоморохам, поддерживал и сам царь Алексей Михайлович, выпустивший вот такой указ: «А где объявятся домры и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гудебные бесовские сосуды… все велеть выимать и, изломав те бесовския игры, велеть сжечь». Благодаря церковникам и при поддержке светской власти народное скоморошье искусство вывели на Руси с корнем.