Осторожно — пума! - [43]

Сначала он встал на четвереньки и, перебирая руками по стволу, поднялся на ноги. Болели суставы. Колени и локти почти не гнулись. Пальцы не могли сжаться в крепкий кулак. Чтобы сломать ольховую палку для ходьбы, ОН потратил уйму времени и сил. Ольховая ветка гнулась, расщеплялась, но ее волокна никак не хотели рваться. Пришлось перегрызать их зубами. Ольха надолго оставила горький вкус во рту. Эта работа разогрела.

Идти в гору почти нет сил. Кочки, багульник, кустарниковая березка, на них раньше и внимания-то не обращал, тормозили и останавливали ноги. Опираясь на палку, все же побрел вверх, заставляя себя делать непосильное — обязательно нужно перевалить этот хребтик! Все плыло перед глазами, рябило, перескакивало с одного места на другое. Все время хотелось сесть и больше никуда не двигаться. Но нет, обязательно нужно дойти до базы.

Около середины дня звон в ушах стал настолько сильным, что, казалось, летают несколько самолетов. Откуда сейчас они? Незачем им тут летать! Но чем дальше он вслушивался, тем явственнее становился самолетный гул там, на севере, около гольца, откуда он пришел. Гул то нарастал, то пропадал. Но зачем так долго летать самолетам — аэрофотосъемка-то здесь уже прошла.

Усталость клонила книзу. Солнце пригревало так, что появилась испарина, а по лицу катились капли пота. Он уже не садился, а падал на землю и тут же засыпал. Казалось, засыпал только на минуту, а потом с трудом поднимался и ковылял дальше. Когда уже совсем стемнело, он дошел до обратного ската водораздельного хребтика и свалился под пихту. Началась новая, наполненная кошмарами ночь.

Чуть только посерела ночная чернота и стали различаться белесые пихтовые стволы — ее тут называют белокорой, он побрел дальше. То ли притерпелся, то ли действительно желудок меньше болел, боль стала ноющей, постепенно утихала и меньше занимала его мысли. Нужно скорее выйти к реке.

Во второй половине дня высоко, прямо над головой, прошел самолет. Сейчас бы костер развести, а нечем. Да и пока его разведешь, он сто раз улетит — все равно не увидит. Ну а если увидит, то что? Подумаешь, один человек по тайге ходит, на что он летчикам нужен. Они-то наверняка не знают, как трудно ходить по тайге. Через некоторое время самолет прошел в другую сторону, но уже южнее.

Какой поганый лес вдоль рек! Не менее часа Михаил продирался через сплетенные ветви ольхи, жимолости, шиповника, смородины, ивы. Смородина! Во многих местах ее красные кисти надолго останавливали его. Кроме красной тут росла очень вкусная смородина маховка, но ягод на ней было мало.

Вот и речка, такая же прозрачная и быстрая журчит по гальке между валунами. Но. она также текла на юг, к Бурее. Ноги подкосились, и он упал на прибрежные кусты. Зачем было тратить два дня для того, чтобы с таким трудом перевалить хребет в том же бассейне Бурей? В мозгу удивительно четко возникли ясные картины и все детали этих кошмарных дней. Вспомнились все разговоры о планах экспедиции и отряда, о приметах в тайге и о том, что до Бурей не меньше ста километров, а до населенных мест еще больше. Разве можно при его состоянии пройти сто километров. А дальше на юг ни один из отрядов не работал. Значит, нужно поворачивать назад по тому же пути, чтобы не зайти куда-нибудь в сторону.

Следующий день был наполнен ужасным напряжением сил для подъема к водоразделу. Ноги не хотели двигаться. Лицо заливал пот. Что случилось с авиацией? Самолеты летают и вдоль долин, и поперек. А, наверное, на будущий год аэросъемку делают. Но уж с Венькой-то больше ни за что не пойду.

Широкий водораздельный гребень покрыт темнохвойной тайгой. Ни ягод, ни воды. Так не хотелось делать лишний путь на спуск в долину, но пришлось — мучила жажда. Как только он делал резкие движения или начинал идти быстрее, кружилась голова.

К вечеру облака спрятали солнце. Пускай, теперь-то он знает, в какую сторону идти! Ночью порывы ветра срывали желтую хвою лиственниц и окончательно оголили лиственные кусты и березу. К утру густо повалил снег.

Михаил уже отчетливо не помнил, как прошла эта страшная ночь. Утром он разорвал по шву рюкзак и сделал полуплащ, полукапюшон. Снег валил весь день почти без перерыва. Он сделал белыми деревья и кусты, покрыл толстым слоем землю, скрыв под своим саваном последнюю доступную пищу.

Желудок уже не болел. Голод как будто заснул. Наступило безразличие. Мир воспринимался посторонним, ненужным. Совсем все равно, идет ли снег или светит солнце, есть ли брусника или пропала. Искать ее под снегом трудно— разве случайно, когда ногой зацепишь. Хоть и не хочется, а есть нужно — иначе не дойдешь.

Дальше дни и ночи как-то перемешались. В мозгу было только одно — дойти, не выходить из этой долины, которая приведет к лабазу, и поддержать силы какой-нибудь пищей. Тайга забита ею до отказа. По ветвям прыгали белки. Из-под ног слетали рябчики. На снегу виднелись следы мышей, каких-то зверей и птиц. Несколько раз шарахались в сторону и уходили в чащу лоси. Но все это было недосягаемо. Хоть бы дохлый какой попался — всякого бы съел. Он перепробовал кору всех кустарников, и почти вся она была горькая. Семечки лиственничных и еловых шишек царапали гортань, но все равно он глотал их. Трава стала сухой и пресной, а корни жесткие и почти не давали сока.