Оставшиеся шаги - [11]

Но то, что она в дальнейшем видит и осознает напрочь лишает ее не только неуместной веселости, но и чувств… Очнувшись через непонятно какое время на своей кровати, она уже знает, что отца ее больше нет, что он выпал с балкона седьмого этажа и насмерть разбился. Она видит бабушку и мать, склоняющихся над ней опасливо и упреждающе бережно:

— Очнулась, Машенька…

— Как это случилось? — первое, что говорит девочка, в который раз ощущая свое раннее взросление и несоответствие с легкостью всех бабочек в мире.

— Он же пьяный был… — только и успевает сказать мать, но Маша неотрывно понимающим взором заставляет ее замолчать, отвернуться, быстро уйти на кухню, чтобы там врубить на всю громкость маленький телевизор.

Маша остается одна со смешанным чувством выматывающей боли и непонятной, непринимаемой ей легкости… Кажется, что из комнаты только что вылетели все бабочки мира… И больше никогда не вернутся.

Белый танец

Это был вальс, да и только! Крупные белые снежинки, кружащиеся в вальсе надежды, оттанцевав все свои па, ложились на белое, создавая это самое белое собою.

Это был белый вальс!

Я вышел на улицу, смахнул с лавочки уставших балерин, сел, закурил, очарованный танцевальной мозаикой…

— Все кружитесь?

— Умираем.

— Неправда, сейчас в вас столько жизни!..

— Просто мы умеем умирать. Тебе вряд ли удастся это осознать, людям не свойственно умирать красиво, вы не умеете…

— Пожалуйста, продолжай, это очень интересно. Так, что же, по-твоему, жизнь?

— Жизнь — всего лишь полет.

— А смерть?

— Простое падение. На протяжении ваших долгих лет вы падаете довольно часто, и падение воспринимаете как ушиб, в худшем случае как перелом. У нас же все гораздо красивее и проще. Летишь — живешь, упал — старость, затем — смерть.

— Значит, у вас есть еще и промежуточное состояние между вашей жизнью и вашей смертью — старость. Что она?

— Мы об этом не думаем. Видимо, так кому-то надо.

— А, вот, скажем, рождение?

— Сознательна только жизнь настоящая. Рождение и смерть сознательны лишь для прошлого и будущего. У вас разве не так?

— Почти, за исключением видения в смерти будущего, потому что это уже бред какой-то, где оно, твое будущее в смерти?

— Моего, конечно, нет, но собственной смертью я создаю будущее другому, а это важнее личных привилегий.

— Мне пора.

— Постой. Сейчас я попробую тебе объяснить, и ты все поймешь. Пожалуйста, возьми меня в руку и подержи недолго.

— Но…

— Я знаю. Я сознательно отдаю свою жизнь тебе, потому что, делая вывод из нашего разговора, тебе часто бывает тяжело, и я просто хочу, чтобы тебе стало чуточку легче. Бери же, и прощай!

Рука приняла эту маленькую и холодную жизнь. Сердце защемило на мгновение превращения снежинки в каплю. Я поднес эту каплю к губам, и стало тепло…

Дома меня обругали за то, что я, не закрыв форточку, устроил сквозняк…

Березовка

В Березовку Лопухова тянуло постоянно и патологически.

Березовка. Часть его детства, кусочек его самого.

До Березовки тьфу-езды — сорок минут на электричке. А вышел — и вот она, с понятными только одному Лопухову запахами воздухом и выросшими с тех времен залитыми солнцем березовскими березами. Особый этот воздух. Пахнет не столько березами, сколько самой Березовкой. Воздух — мед со скошенным сенцом — проникал в Лопухова, совершенно растворяя его здешнее сегодняшнее «я» в теплом ветерке далекого детства.

Такое ощущают только романтики, а Лопухов таки и был самым что ни на есть настоящим романтиком, читай «порядочным лопухом». Что в семье, что на работе — не рыба, не мясо. Измотанная его приключениями жена сколько уж раз собиралась бросать его, да жалко, куда он без нее. Одним словом — Вася Лопухов.

Порою, бывало, он сам от себя порядочно уставал и серьезно мучился этим, находя все же где-то или в чем-то от самого же себя спасение. Ну, к примеру, вот, Березовка спасала. Попивал водчонку, иногда даже так не по-детски. Так-то горе, а выпьет — горя с два: то деньги потеряет, то паспорта уж по нескольку раз восстанавливал, так, что участковый при виде его шарахнется. Мужик-то, вроде, неплохой, да и слишком уже взрослый для воспитания-то, — сыну двенадцать лет. Да и ну его, Лопухова этого, пусть там сам как-нибудь себе… Пусть жена, что ли…. Вот горе-то! Жена же как рыба об лед. Тот придурок попадет в вытрезвитель — все, мочи нет на идиота, — а придет, скорчит рожу: «Прости», так неизвестно откуда комок к горлу подкатит, и простит его, и дальше. Женщина, в общем, молодая и красивая, пару раз она пробовала изменить Лопухову (изменить — Лопухову!), в отместку за его бестолковые загулы, да, видишь — все одно не помогало, жалела, и через жалость свою любила. Любила, куда денешься.

Выпивать же Лопухов старался один. Кто его знает, может, и вправду, нездоровое пристрастие, а может из-за боязни проблем после выпивки с незнакомыми собутыльниками. Да, и со знакомыми выпивать показывалось ему скучным, потому что выпьет человек и понесет его на какую-нибудь стезю, непонятную или неприятную самому Лопухову. Кого тянет на баб, кого — подраться, а кого — поговорить на неинтересную для Лопухова тему. Скучно.

Дурной романтизм подвыпившего Лопухова все равно вкапывал его в какую-нибудь неприятную историю, да так, что и вспоминать об этом наутро становилось стыдно, и он старался уже об этом не думать, да не выходило. Реже, конечно, бывало и все нормально, но реже, гораздо реже.