Оставшиеся шаги - [12]
То потянет его пьяненького в район, где он родился и прожил первые шесть лет несознательно-сознательной жизни, отыщет там дом, где проживал с родителями в коммуналке, сядет возле него во дворе, в котором бегал и играл пацаном, на лавочке, тяпнет свою граммульку, и хорошо ему, Лопухову, хорошо, лучше не бывает. Потом, случалось, и не помнил, как до дому добирался на «автопилоте». Да и опять хорошо, если дома окажешься, а не на казенной холодной клеенке или еще что.
Или уж в другой район «дунет» захмелевшая его голова, где прожил несколько и сознательнее больше, где в школе учился, где родители поумирали один за другим с разницей в шесть лет. А там уже, где у соседей бывших посидит, попьет, а где и одноклассника-другого-третьего встретит. Наворошится в прошлом, как пацаненок в желтых кленовых листьях по осени, и опять хорошо.
Ну, а Березовка — тут уж разговор особый.
В Березовке родственники, стало быть, на березовской даче тогда жили двумя семьями, раньше-то, еще при родителях, когда бегал он здесь по зеленой траве с клубникой и малиной на и без того розовых губах. А, опять же, выпьет малость, и сюда, побродить по местам. Но к родне не заходил тогда — стеснялся. Выпивши, все же, неудобно. Ходит Лопухов, понимает разницу времен. Ведь раньше-то вся улица широкая, бывало, живет: где взрослые меж собой разговаривают, где детишки в салочки какие-нибудь или еще что, где старушечки на лавках вечерами ветками от комаров отмахиваются… Жизнь. Теперь же — тихо, если и встретишь кого, все одно — незнакомые. Изредка, конечно, и знакомые попадаются, да не те, с кем был близок в детстве, а так.
Вот обмелевший и заросший водорослями и тиной пруд. Раньше он четче отражал небо и деревья, теперь же стал меньше и непригляднее. Не пруд, а самое настоящее болото с горластыми лягушками. Эк их развелось! И с удочкой-то тут вряд ли кого застанешь, — кому интересно лягушек ловить. Нет, все не то, не то все и не так, как оно звучало в детстве, когда под лягушек этих хорошо было просиживать вместе со взрослыми рыбаками вечернюю зорьку, присматриваясь к поплавкам, любуясь отражением неба и высоких деревьев, отличая по звукам от железной дороги электричку от товарняка или от поезда дальнего следования.
Главное-то вот что. Главное-то, что в пруду, помимо всеядного ротана или проще — бычка, водился самый что ни на есть настоящий карась, причем даже крупный иногда попадался, вот такой вот граммов на ….. Ну, в общем, большой. А сам Васька однажды такого ротана словил, такого огромного, что все аж обалдели. Вот было дело.
А пойдешь если вдоль по улице, ну, как к станции идти, к «Березовской», то там еще один пруд, где меньше рыбачили, а больше купались, и березовцы называли его озером, потому что вода его проточная, поступала где ручейком, а где и малой речушкой-переплюйкой с парой мостков деревянных, чтоб удобнее белье прополоскать или воды набрать для огорода вечером. И уходила вода через озеро куда-то вдаль, на совхозные поля загороженные, так что дальше — неизвестно.
Сядет возле ручейка Вася, где водичка повеселее да позвонче журчит, тяпнет очередную свою граммульку, да водичкой из колодца запьет. Водичка-то особая, березовская, нигде на земле слаще и холодней водички нету. Он наберет и с собой прихватит, и носит, пока не закончится, как святую воду. Да, в принципе, она, действительно, для него святая, эта березовская вода. Это уж точно как раньше: вода — Березовская; хлеб — черная буханка кирпичиком, то уже не «Орловский», там, «Бородинский», а «Березовский». В общем, что говорить, — корни.
А с Сашкой Черновым — закадычные друзья. Велосипеды — вместе, рыбалка — вместе. Натаскавши у отцов из пиджаков сигарет, по чуть-чуть, чтобы незаметно было, — не то, что курили, так, дым выпускали, — так тоже вместе в ближайших кустах. И как-то он, Сашка, резко пропал, уехал с родителями с дачи, и все. Лопухов все это сидит и вспоминает, изрядно прикладываясь к своим граммулькам, и где поплачет, где похохочет, — сидит себе, никому не мешая, дышит и радуется. Жалко, сына с собой не взял. Сын тоже любит побродить здесь с отцом, слушая его рассказы о детстве, как бы заново переживая вместе с отцом те события, как бы знакомясь со всеми людьми того времени, как бы заучивая клички каждой здешней знакомой отцу тогдашней собаки. Сын-то очень уж вышел не по годам философ, но разделял, все же, отцовы сантименты, по-сыновьи мягко пожуривая отца за выпивку. Папка все равно хороший, любит сын отца, чего там. А Лопухову стыдно выпивать при сыне-то, вот один тут чаще всего и бродил.
Тут вышла штука. Штука, прямо, нехорошая. Попросили Лопухова написать заявление «по собственному» на работе. Он то ли выпил, что ли, а то ли еще, там, что — никто не разбирался. Ну и уволился, а тут давай, надо еще что-то искать — семья. Пришел в одно место в отдел кадров, стал разговаривать, что да как. Говорят, к начальнику надо, к Александру Витальевичу, с заявлением на подпись. Что ж, надо, значит, пойдем. Зашел в кабинет, и что-то внутри шевельнулось, потому что…
— Так, Лопухов Василий Андреевич? Занятно. Скажите, а Андрей Венедиктович Лопухов вам случайно не родственник будет?
Я набираю полное лукошко звезд. До самого рассвета я любуюсь ими, поминутно трогая руками, упиваясь их теплом и красотою комнаты, полностью освещаемой моим сиюминутным урожаем. На рассвете они исчезают. Так я засыпаю, не успев ни с кем поделиться тем, что для меня дороже и милее всего на свете.
«Добро пожаловать! Мой небольшой, но, надеюсь, уютный мирок страшных сказок уже давно поджидает Вас. Прошу, прогуляйтесь! А если Вам понравится — оставайтесь с автором, и Вы увидите, как мир необъяснимых событий, в который Вы заглянули, становится всё больше и интереснее. Спасибо за Ваше время». А. М.
Имя Константина Ханькана — это замечательное и удивительное явление, ярчайшая звезда на небосводе современной литературы территории. Со времен Олега Куваева и Альберта Мифтахутдинова не было в магаданской прозе столь заметного писателя. Его повести и рассказы, представленные в этом двухтомнике, удивительно национальны, его проза этнична по своей философии и пониманию жизни. Писатель удивительно естественен в изображении бытия своего народа, природы Севера и целого мира. Естественность, гармоничность — цель всей творческой жизни для многих литераторов, Константину Ханькану они дарованы свыше. Человеку современной, выхолощенной цивилизацией жизни может показаться, что его повести и рассказы недостаточно динамичны, что в них много этнографических описаний, эпизодов, связанных с охотой, рыбалкой, бытом.
Симона всегда знала, что живет в приемной семье, и ее все устраивало. Но жизнь девушки переворачивается с ног на голову, когда звонит ее родная мать и предлагает встретиться. Почему она решила познакомиться? Почему именно сейчас? Симоне придется найти ответы на множество вопросов и понять, что значит быть дочерью.
Хелен поддается на уговоры брата и отправляется в весьма рисковое путешествие, чтобы отвлечься от недавнего развода и «перезагрузиться». Курс выживания в дикой природе – отличная затея! Но лишь до тех пор, пока туда же не засобирался Джейк, закадычный друг ее братца, от которого всегда было слишком много проблем. Приключение приобретает странный оборот, когда Хелен обнаруживает, что у каждого участника за спиной немало секретов, которыми они готовы поделиться, а также уникальный жизненный опыт, способный перевернуть ее мировоззрение.
Автор многих романов и повестей Григорий Канович едва ли не первым в своем поколении русских писателей принес в отечественную литературу времен тоталитаризма и государственного антисемитизма еврейскую тему. В своем творчестве Канович исследует эволюцию еврейского сознания, еврейской души, «чующей беду за три версты», описывает метания своих героев на раздорожьях реальных судеб, изначально отмеченных знаком неблагополучия и беды, вплетает эти судьбы в исторический контекст. «Очарованье сатаны» — беспощадное в своей исповедальной пронзительности повествование о гибели евреев лишь одного литовского местечка в самом начале Второй мировой войны.
