Осоковая низина - [51]

И вот настало воскресное утро, прохладное, но солнечное.

— Ты, дочка, вымя перед дойкой массируешь? — ласково спросила свекровь.

— Да, — едва выдохнула от неожиданности Алиса. К горлу подступил комок. Но она так сжала зубы, что они заскрипели, и глаза остались сухими.

— А соски вытираешь?

— Да.

— Сухим или мокрым?

— Смачиваю и отнимаю.

Алиса показала на тряпку, висевшую на сломанной загородке для свиней.

— Ты как, тянешь или сжимаешь, когда доишь?

— Не знаю.

Лизета подошла поближе, наклонилась и долго внимательно смотрела, как Алиса доит.

— А я привыкла сжимать, — сказала она наконец.

Лизета с минуту постояла возле коровы, поговорила с ней, погладила, затем продолжала:

— А как подоишь, смотришь, не осталось ли что на сосках?

— Да, и вытираю.

Свекровь благосклонно и добродушно делилась жизненной мудростью, пока Алиса цедила молоко, ставила его на бочонок студить, мыла цедилку, подойник и — потом — пока невестка готовила завтрак.

— Зачем напрасно жир переводить, когда мясо жаришь?

— Так пригорит же.

— Почему пригорит! Ножом прижимать надо! И не ставь на такой жаркий огонь!

— Как хворост загорится, сразу сильный огонь.

— А ты обожди, пока ослабнет.

Эрнестина дала Алисе с собой дюжину яиц. Алиса решила к воскресному завтраку приготовить яичницу из расчета по яйцу на каждого.

— Чего это ты такое барское лакомство затеяла! Яйца! Их на рынок везти можно… Мне не жарь!

Два яйца, журча, растеклись по раскаленной сковородке.

— Ну, коли тебе, дочка, не жаль, жарь и на мою долю.

Алиса разбила о край сковородки третье яйцо.

— Сегодня гости будут? — осведомилась Лизета.

— Да собирались.

Алиса удивилась, откуда это Лизете известно. Должно быть, Петерис передал.

— Так уж ты как следует жалуйся на свою свекровь-то!

— За что?

— Да разве я знаю, за что? Целых три дня в мою сторону не глядела, не разговаривала. Не знаю, чем я согрешила.

Алиса оторопела. Уже она искусала губы, чтоб не заплакать, отворачивалась, но скрыть свое состояние от Лизеты, сидевшей прямо против нее, было трудно.

— Я учить тебя, дочка, не хочу. Только вот что скажу тебе. Коли замужем ты, так на первом месте держи мужа. Вот как! Мужа надо слушать, все рассказывать ему, заботиться о нем, обихоживать, чтоб доволен был. Муж всему голова. Он господин твой. А жаловаться родителям последнее дело. Когда старики в жизнь молодых мешаются, ничего хорошего не выходит. Вот так, дочка!

— Я ни на кого жаловаться не собираюсь. Сама была виновата и…

Алиса не договорила.

— Ну вот и ладно, вот и правильно.

Лизета смахнула пальцем крупную слезу.

Завтрак был готов, но Петериса все не было. Он пошел смотреть, подсохла ли земля. Окрестные новохозяева уже начали пахать, но в «Апситес» земли всякой довольно: на холме глина, в низине торф, а на лесной опушке песок да камни. «Не станешь же в жиже барахтаться», — сказал Петерис, хоть и горел нетерпением встать за плуг.

— Идет, — наконец сказала Лизета, развеяв молчание.

Раскрасневшийся, будто чем-то недовольный, Петерис сел за стол и принялся есть.

— Надо попробовать, — вдруг заговорил он.

— Что, Петерис?

— Пахать пора! — неожиданно резко отозвался Петерис, словно Алиса его обидела тем, что не догадалась, чем сейчас заняты все его мысли.

— В воскресенье?

— А когда же? Или ждать, пока польет?

Алиса съежилась и замолчала.

Пахать предстояло возле самого дома. Алиса и Лизета вышли посмотреть, как Петерис проложит первую борозду. Он купил Максиса всего лишь неделю назад и еще не знал, как конь потянет плуг. Вообще Петерис предпочел бы кобылу, чтобы были жеребята, но, поездив по ярмаркам, хорошей, племенной кобылы не нашел и купил Максиса; сейчас было важно иметь сильную лошадь, способную работать за двух. Купит кобылу, когда снова накопит денег. Теперь он потратил их на корову, телегу, сани, упряжь, плуг, семена, сено, овес, на провизию себе и разную мелочь. Еще хорошо, что вторую корову подарили Курситисы.

Петерис намотал вожжи на чапыги.

— Но!

Петерис прищурился, на скулах заиграли желваки. Максис напрягся и потащил. Натянулись постромки, лемех вошел в землю и взрезал темно-серую дернину.

— Тпру-у! Глубоко как.

Петерис переладил плуг.

— Вот и хорошо, — говорил он сам с собой.

Еще раз подвинтил крюк, перевязал постромки, и плуг равномерно поплыл по земле. Мышцы у Петериса расслабились, взгляд стал спокойным, на потное лицо легла умиротворенная улыбка.

— Но!.. Но, но! — время от времени понукал Петерис лошадь.

Только на углах, когда надо было приподнять плуг, или когда лемех натыкался на камень и сбивался с борозды или лошадь почему-то вдруг вставала, Петерис становился требовательнее:

— Но! Трогай же!

— Но-но, Мося!

— Падла такая!

— Идол окаянный!

Вскоре у идола, падлы, Моси вспотел пах, заходили прерывисто бока и с удил начала падать белая пена. Петерис остановил лошадь, потрепал по шее, ткнулся губами в лошадиную морду, заговорил ласково:

— Славный ты, славный! Максис у нас славный! Тяжело лошадке! Тяжело!

Лизета, глядя издали, как Петерис пашет, сказала Алисе:

— Могли бы в приданое и лошадь дать. Этот плуг и земля не на одну лошадь. Языком невесть что посулят, а как давать — пшик тебе. Вот так.

— Про что вы, мамаша, говорите?