Осоковая низина - [11]

— Кому ты эти лифчики шьешь?

— Сегалу.

Эрнестина пощупала ткань, похвалила шитье, затем словно между прочим спросила:

— Мама с тобой о теплице говорила?

— О какой теплице?

Это было уж слишком.

— Не притворяйся! — не стерпела Эрнестина, но все тем же спокойным голосом.

Нелда стиснула губы и не отвечала.

— Внушила матери, что твои дети без свежего воздуха останутся?

— Ничего я не внушала.

— Не верю.

Нелда молчала.

— Тебе жаль, что Густав займет клочок земли? Его розы так испортят воздух, что Эмилю и Виктору просто дышать нечем будет?

— Можешь смеяться, если хочешь. Но как мальчишкам тогда в мяч играть? Ведь теплица из стекла! Начнутся скандалы: долго ли стекло разбить.

— На фабрике Густав работать не может. Не привык да и стар уже. Если кому и не хватает воздуха, так это Густаву, а не Эмилю с Виктором. Они себе свежий воздух найдут в другом месте.

— Уж если хочешь знать, так я вообще ни о чем первая не заговаривала.

— А кто же?

— Не хочу сплетничать.

— Не представляю себе, кого, кроме тебя, может интересовать, чем Эмиль и Виктор дышать будут.

— Есть люди, которых это заботит.

— Не лги!

Эрнестину с детства раздражало в сестре то, что та никогда не признавалась в шалости или лгала. Эрнестина почувствовала, что ей не сдержаться, и, чтобы избежать безобразной сцены, встала, собираясь уйти.

— По-твоему, я лгунья?! — воскликнула Нелда.

— Ладно. Все понятно.

— Ничего не понятно!

— Ладно уж, ладно.

— Если хочешь знать, так это все Рудольф. Это он не хочет, чтоб Густав что-то строил. Только не говори, что я это тебе сказала! Ради бога!

Назавтра Эрнестина отправилась к Рудольфу. Как всегда веселый и улыбчивый, он чмокнул сестру в щеку и усадил в мягкое, глубокое кресло. Поговорив о том о сем, Эрнестина сказала:

— Рудольф, почему ты не хочешь, чтоб Густав строил оранжерею?

Рудольф, привычный к неожиданным, неприятным вопросам, ответил как ни в чем не бывало:

— За тебя боюсь.

— За меня?

— Да. Именно за тебя. Буду откровенен. Я тебя люблю и уважаю гораздо больше, чем Нелду, и беспокоюсь за твою судьбу.

После выразительной паузы Рудольф продолжил:

— Во-первых, Густав не из тех, кто способен совершенно самостоятельно вести дело и бороться с конкуренцией. У него нет никакого опыта. Всю жизнь, если не считать прозябания на окраине, он служил у других. И у кого? У непрактичных русских помещиков, которым почти безразлично, приносит или не приносит их сад какой-то доход, у миллионера, который не знал, куда деньги девать, цыганкам за пазуху совал. А тут тебе не Россия. Мелким предпринимателям скоро придется туго. А кто эти цветы продавать будет? Он? Ты — на углу улицы? Торговкой станешь?

— Он будет продавать магазинам.

— За копейки.

— Можем сами небольшую лавочку открыть…

— Ты забыла, что у него с собственной лавчонкой получилось? К чему ты пришла? Довольна ты своей жизнью?

Эрнестина ничего не ответила.

— Теперь подумай, наша матушка не вечна, рано ли, поздно, но она прикажет долго жить. Дом наследуем мы: ты, Нелда и я, продадим его и деньги поделим поровну. Кому тогда теплицы Густава нужны? Кому их продать? Мы ему за них заплатим? Его деньги будут выброшены на ветер. Думаю, Нелда не согласится какие-то теплицы учитывать.

— Ты лучше о себе говори!

— Может и так случиться, что дом мы не продадим, я оставлю его себе и выплачу вам, сестрам, вашу долю. Мне теплицы Густава тоже будут ни к чему. Я на том месте пятиэтажный дом могу построить.

Эрнестина глубоко вздохнула.

— В-третьих. Мама не тот человек, который на все это сможет спокойно смотреть. Разве она потерпит, чтоб у нее в доме хозяйничал другой?

— Не понимаю.

— Если Густав там распоряжаться станет, а распоряжаться ему придется, он ликвидирует и грядки, и площадку для игр. Волей-неволей он окажется в роли хозяина, начнет предъявлять претензии и так далее.

— Пока он там всего лишь дворник. И без всякого жалованья.

— Милая Эрнестина, я тебя очень люблю и уважаю и все это говорю ради твоей же пользы.

— Благодарю.

В тот вечер Эрнестина Густаву ничего не сказала, но на другой день передала разговор с братом во всех подробностях.

Густав долго молчал, затем сказал:

— Надо уходить.

— Пожалуй.

Курситисы решили искать дешевую квартиру в другом месте, лучше всего за Даугавой, где при многих домах есть огороды и целые песчаные пустыри, на которых можно построить и теплицу. Для коровы давно уже не хватало корма, его приходилось покупать за большие деньги, а молоко все равно давали бесплатно Гертруде и Нелде. На следующей неделе Гриету отвели на рынок и продали. Теперь Гертруда и Нелда вынуждены были покупать молоко в лавке. А в остальном все как будто оставалось по-прежнему, привезенные материалы продолжали лежать без дела. Густав ходил на фабрику, рано утром и поздно вечером подметал улицу, скалывал лед, посыпал тротуар песком и золой. Отношения с матерью и сестрой испортились. Курситисы с ними лишь здоровались, в разговоры не вступали. Заметно было, что мать и Нелда чувствовали себя неловко, но в то же время были довольны: наша, мол, взяла.

В одно воскресное утро Густав в поисках работы отправился по садоводствам и, пожертвовав шесть рублей, сел на трамвай. В вагоне было пустовато. Густав развернул газету, по привычке пробежал глазами объявления.