Осоковая низина - [10]

Наконец сердце устало, и Криш угас.

Это была трудная зима. Навалило много снега, Курситисы непрерывно скребли тротуар, посыпали песком и золой, скалывали лед. Вскоре после смерти Криша заболела Алиса, пролежала почти с месяц и очень ослабела.

Густав все еще трудился на пробочной фабрике, вывозил на тачке отходы и готовую продукцию. По сравнению с работой возле машин, его занятие не было слишком однообразным и трудным, но от беспрерывного движения и вечной спешки к вечеру Густав так уставал, что не хотел даже в газету заглянуть, а еще нужно было брать метлу и подметать улицу.

Густав не собирался оставаться на фабрике навсегда. Должно же найтись наконец свободное место садовника: приближалась весна, а Рига и пригород велики. Густав снова принялся обходить садоводства, наведался и в бывшее императорское садоводческое общество, читал объявления, но ничего путного не попадалось. При тещином доме числился большой участок: за бывшей конюшней и домишком во дворе простирался пустырь, на котором кое-кто из жильцов не первый год сажал лук, а на свободной площади мальчишки летом гоняли мяч. Густав задумал построить на этом месте теплицу, а то и две, и выращивать цветы. Стоявшие с восточной стороны большие пятиэтажные дома солнца почти не заслоняли.

— Пампушечка, — однажды вечером начал он, будто расхрабрившийся влюбленный, — будем выращивать розы!

Густав в хорошем настроении свою жену называл Пампушечкой, хотя Эрнестина всегда отличалась стройностью и на пампушечку не походила. Это имя возникло из-за неразберихи с языками, которые его порою подводили. Он вырос в Риге, учился в немецкой школе, юношей уехал в Россию и утратил в какой-то мере латышский дух, к тому же из-за окладистой бороды, нелатышских повадок и некоторого акцента его принимали за кого угодно: за русского, немца или еврея, но только не за латыша.

Густав измерил свободную площадь, целую неделю по вечерам что-то чертил и подсчитывал, затем заявил Эрнестине:

— Пампушечка, у нас будет айн розенхауз[1]!

— Надо бы сперва с мамой поговорить.

— Надеюсь, она не будет против?

— Кто же ее знает, — полола плечами Эрнестина. — Может, ты еще раз хорошенько подумаешь?

Но Густав уже загорелся. Эрнестину он наконец уговорил, и в следующее воскресенье, когда теща вернулась из церкви преисполненная христианского милосердия, Курситисы отнесли Гертруде только что надоенное молоко и рассказали о своих планах. Гертруда выслушала зятя вполне благосклонно и поинтересовалась, во что такая теплица обойдется, какую будет приносить прибыль и кто будет ее строить.

— Я сам.

— Сухой лес теперь дорого стоит.

— На чердаке столько досок, что на поперечины хватит.

— Их трогать нельзя: Криш припас на случай, если дом чинить придется.

— Ну что ж, материалы можно купить.

— Если тебе это кажется выгодно, мое какое дело, давай строй, раз деньги имеешь.

Деньги, чтобы построить теплицу, еще имелись: кое-что осталось от двадцати пяти тысяч, вырученных за проданный на окраине дом.

— С Рудольфом посоветоваться надо, в этих делах он больше понимает, — добавила Гертруда, когда Курситисы уже собрались уходить.

— А Рудольф-то здесь при чем? — удивился Густав.

Но все же посоветовался со всезнающим и оборотистым шурином.

— Неоценимая идея, — похвалил родственник.

Густав начал действовать: однажды привез доски, брусья, рейки и сложил в пустовавшем сарае.

Не успел Густав поужинать, как в кухню вошла Гертруда.

— Доски эти ты привез?

Густава удивил тещин тон. В последнюю неделю она, правда, была очень неразговорчивой, будто зять ее чем-то обидел.

— Решил у меня во дворе садоводство устроить?

Густав растерялся.

— Так вы же сами позволили!

— Я тогда подумать еще не успела. Да и что я, старуха, в таких вещах понимаю? Меня в чем угодно убедить можно.

То была неправда. Густав прекрасно знал, что тещу почти никому просто так не уговорить. Пока он молчал, пытаясь понять, что случилось, Гертруда продолжала:

— Не пойду же я и не скажу жильцам, что я огороды у них отнимаю. Люди годами возделывали грядки, удобряли, издалека землю возили, и теперь лишить их всего этого. У меня язык не повернется сказать такое.

— Да сколько там этих грядок! — возразила Эрнестина.

— Много или мало, все равно за ними с любовью ухаживали.

Густав пытался объяснить, что он пока большую теплицу строить не собирается, что грядки жильцов сейчас трогать и незачем, хватит пустующей земли, а там и видно будет.

— А где играть детям? Где им свежим воздухом дышать?

Это уже было смешно.

— Мама, о каких детях ты говоришь? — спросила Эрнестина.

— О детях твоей сестры, — бросила Гертруда.

— Все это Нелда тебе напела?

— При чем тут Нелда?

— И Рудольф?

— Кто мне может напеть? Я сама себе госпожа и хозяйка. Только знайте: пока я жива, в этом доме распоряжаться буду я.

— Значит, не позволишь Густаву строить теплицу?

— Вот помру, стройте, что вашей душе угодно.

Гертруда, словно ее собирались обидеть, кинула на Эрнестину и Густава подозрительный, почти враждебный взгляд и быстро вышла вон, хлопнув дверью.

— Я этого так не оставлю! — крикнула Эрнестина.

Немного успокоившись, она поднялась к Нелде.

Эрнестина знала младшую сестру и поэтому начала очень спокойно: