Осколки памяти - [43]

Весь холл гостиницы наполнился божественным ароматом.

Тут же появились женщины с тряпками. "Одну се­кунду! Подождите со своими тряпками, вы почувствуй­те, какой запах! Стеклышки уберите, а остальное пусть потихоньку высыхает", - прервал их швейцар.

Коньяк неспешно испарялся, а гостиничный холл еще долго благоухал моим подарком.

Мать твою за ногу!

Все в группе были по-настоящему серьезные профес­сионалы и милые люди, а среди них удивительный умелец, мастер на все руки - и плотник, и столяр, и придумщик, художественно одаренный человек - Ваня Романовский. Я с ним работал почти на всех фильмах.

И вот заказал Ваня студийному цеху фуру, на кото­рой должны были ехать наши герои. Болгары, видимо, не так поняли, и фура оказалась непригодной: по замыс­лу, в середине должна была быть дверца с подножкой, а ее не обнаружилось. Привезли ее на съемочную площад­ку, а снимать нельзя. Пока тары-бары тарабарили, Ваня Романовский, наш гений, за час, наверное, фуру сделал. Показал всем - отлично! И захотел он продемонстриро­вать, как эта конструкция будет действовать. Берет двух лошадей, подводит и начинает вводить их в оглобли, причем он, деревенский житель, умеет хорошо это делать: причмокивает, приговаривает, мол, идите, родимые зад­ком к телеге... А они не идут. Он опять - не получается! Никак кони задний ход не дают.

Краснеет наш Левша: чтобы у Вани да что-то не полу­чалось - немыслимо! Мало того, что осечка вышла, да еще международного масштаба: вся группа стоит, смотрит! Неожиданно Ваня останавливает свою работу. Пауза... Все замирают: что же будет? Он думает, думает, и вдруг как хлопнет себя по лбу: "Мать твою за ногу! Они ж болгар­ские кони, а я им по-русски! Извините, ошибочка".

Тут же подошли болгары, сказали ему, как это зву­чит по-болгарски, и он в секунду поставил коней на место.

Как он в этой горячке додумался, что лошади по-бол­гарски должны понимать?! Гений.

Плакальщицы

Вообще, болгары ко всему подходили основательно. Чтобы усыпить лошадь для сцены, где она убитая лежит, ветеринар подозвал к ней всех свободных от съемок му­жиков, они облепили животное, большим шприцем он сде­лал укол и скомандовал: "Держите ее, потому что может упасть и разбить себе ноги!" (снимали в горах, камни кру­гом). Когда она стала засыпать, ее аккуратно положили, и мы все отсняли. Затем ветеринар сделал второй укол, на этот раз уже для того, чтобы она проснулась; вновь подо­звал по-болгарски помощников. Опять подошли все ребя­та, помогли ей встать, какое-то время держали, чтобы она не рухнула, и к тому моменту, как "главнокомандующий" сообщил, что все в порядке и можно отпускать, лошадь уже очнулась и была полностью дееспособна.

Никаких технических приспособлений для подоб­ных процедур нет, и если подходить к животному бережно, то такая, казалось бы, незатейливая, операция неожиданно оказывается настолько сложной.

Но один эпизод меня потряс по-настоящему. Готовит­ся к съемкам сцена: похоронили человека, стоят над мо­гилой скорбящие люди. Привезенные по моей просьбе из соседней деревни плакальщицы сидят своей компанией (в деревнях есть такая профессия - плакальщицы, их "услугами" пользуются). Через переводчика спрашиваю, можно ли снимать. "Да, - отвечают эти женщины. - Мы готовы". Я делаю отмашку, и вдруг - истошный плач, стенания...

Такого плача, таких рыданий я в своей жизни не слы­хал нигде. Столько боли! Басов, который в кадре не при­сутствовал, гладя на это, попросил валидол. Басов плачет, Стефан плачет, Кузнецов плачет, я тоже реву. Ужасающий трагизм. Записывали их чисто, никаких озвучек. Говорю: "Стоп!" - и утихло все моментально. Как ни в чем не бы­вало. Сыграли - это их работа. "Еще раз нужно? - пожа­луйста". Я был потрясен.

Я - не актер, я - режиссер

"Братушка" - единственная моя картина, где я выступил еще и в качестве актера - от дурости, конеч­но: был непоколебимо убежден в том, что советского офицера может играть только наш человек, не болга­рин, а все наши ребята уже были задействованы: в эпи­зодах снимались и осветитель, и гример - все. Оста­вался один художник, но тот по комплекции никак не подходил, худенький очень. Ну, что делать? Пришлось самому надевать военную форму, красить волосы под седину (тогда еще своей было недостаточно) и текст учить. С текстом сложностей не предвиделось: слов у меня было чуть больше, чем "кушать подано", а, кроме того, память на тексты у меня натренирована со сту­денческих времен. Благодаря ей я еще в университете преподавательницу немецкого языка регулярно вокруг пальца обводил. Зададут, бывало, перевод отрывка из работы Сталина "Вопросы языкознания", я тихонечко открываю русскоязычное издание (эта работа издава­лась тогда в великом множестве на разных языках), нахожу нужный кусок, разок внимательно читаю, са­жусь перед преподавательницей и легко, непринужден­но "перевожу".

Вообще не только в "Братушке", но и в других кар­тинах, где я снимался, я на себя смотреть не могу, не пе­реношу себя на экране: все мне кажется каким-то неесте­ственным, и то не так, и это не эдак. Актером надо быть от Бога, а режиссер должен картины делать.