Осколки памяти - [4]

"Переодевайтесь, а потом будем разгримировывать­ся", - поступила команда. А я быстренько переоделся - и домой. Решил продемонстировать маме загримирован­ную физиономию - чудо какое - был в искусстве! Мама сказала: "Ах!", и давай смывать с меня грим мылом. А он трудно отмывается. Грим вообще, а театральный особен­но, въедливый, его надо вазелином снимать.

Чайника три пошло на смывание грехов соприкос­новения с искусством, и на этом все кончилось - оно меня больше не привлекало: слишком сильны были "послегримные" впечатления, да и сама затея была неинтерес­ная - бегать туда-сюда.

Кузьма Львович

Но все же к искусству я приобщился, и решающую роль в этом сыграл Кузьма Львович Рутштейн.

Во время войны мама на своем предприятии зани­малась культмассовой работой и познакомилась с жен­щиной, которая распространяла в Новосибирске билеты на спектакли находившегося там в эвакуации минского ГосЕТа (Государственного еврейского театра). Каким об­разом театр, чьи спектакли шли на еврейском языке, со­бирал публику, я не понимаю, но как бы то ни было, имен­но благодаря общественной работе мама познакомилась с Кузьмой Львовичем.

В репертуаре ГосЕТа был неизменно пользующий­ся успехом спектакль о сиротке Хасе и коварном соблаз­нителе. За Кузьмой Львовичем, подходившим по факту­ре для этой роли, еще до войны закрепилось амплуа героя-любовника. Незадолго до ее начала великий Бабоч­кин пригласил Кузьму Львовича, которого хорошо знал по картинам, где они вместе снимались, в Ленинград, на одну из главных ролей в спектакле Большого драмати­ческого театра. Этот спектакль ставил сам Бабочкин.

Кузьма Львович приехал - а тут война. Пришлось "задержаться", пока не открылась "дорога жизни". Как только стало возможно, он вернулся в свой театр, эвакуи­рованный в Новосибирск. Здесь Кузьма Львович, чья се­мья погибла в минском гетто, и познакомился с моей мамой. Он пришел к нам в дом. Жили мы славно: спокой­но, мирно.

Наконец, 45-й год - Победа! ГосЕТ возвращается на родину в Минск.

И тут происходит нечто поразительное: человек, которого судьба свела в эвакуации с коренной сибиряч­кой, забирает с собой в Минск и эту женщину, и двоих ее детей, и еще двух старых людей - моих дедушку и бабушку!

Вот таким кагалом мы и приехали в город, ставший для меня родным.

Гримерная жизнь

Первое впечатление от Минска - сплошные разва­лины. Даже самая буйная фантазия не сможет нарисо­вать, каким был город после войны: бесконечные руины, остались стоять только стены выжженных изнутри до­мов, пронизанные железными водопроводными трубами. Чудовищное, страшное зрелище, но тогда я этогo не понимал и принимал посильное участие в лазаниях с пацанами по трубным каркасам.

Нас поселили на нынешней улице Москвина, в то время там были "татарские огороды" (поле и татарское кладбище), где для приехавшего люда наспех поставили финские домики, в них густо (по три-четыре семьи) рас­селили вернувшийся театр.

Позже нас потихоньку переместили в гримерки ре­монтировавшегося здания ГосЕТа (ранее синагоги, за­тем - Русского театра).

Это было интересное время. В тесной гримерке два человека - уже много, а когда большая семья... Ваш по­корный слуга ложился спать следующим образом: засо­вывал под стол самодельную деревянную раскладушку ("раскладушка" - какая прелесть слово-то, сколько не­жности! Так же, как в слове "авоська") и залазил туда так, чтобы из-под стола только башка торчала - дышала. Но это никакого значения не имело, так жили все. Важно то, что, поскольку из-за тесноты находиться дома было не­возможно, мы, пацаны, все время проводили на улице: разберем площадочку - и в футбол гоняем с утра до ночи. Играли взапой, до ста голов. Набивали покрышку тряп­ками, и она, мягкая, как подушка, не летела дальше двух метров, ну а если появлялся кто-то с настоящим мячом, он становился в наших глазах величиной недосягаемой: назначался и капитаном, и судьей, и кем угодно - он во всем был король.

В воронке от бомбы, попавшей прямо в купол театра и продырявившей сцену, мы с ребятами, пока здание не отремонтировали, самозабвенно играли в чеку.

В коридоре около каждой двери стояли какие-то вещи - чтобы внутри гримерки было больше места. Из комнатушки театрального концертмейстера было вы­ставлено пианино...

Тогда в Минске много бесконвойных немцев ходило. Кроме того, в нижней части здания театра было что-то типа лагеря пленных: они там жили, свободно общались с жиль­цами, их мастера-столяры приходили, предлагали сделать табуретки, какие-то подставочки - в общем, любую рабо­ту готовы были выполнить, а сердобольные наши люди их за это кормили.

И вот однажды возвращаюсь я с очередной футболь­ной баталии, забегаю в театр и - торможу со всего маха... Господи, божественная музыка! Вижу: жалкого вида не­мец, в общарпанной форме, играет на этом инструменте. И я, мальчонка, застыл...

Стадион "Пищевик"

И вот в это время, когда кругом лежали руины (!), в парке Горького работал микроскопический стадион "Пи­щевик" с огромным количеством спортивных секций: волейбол, баскетбол, бокс, борьба, фехтование... Все бес­платно! В городе, невзирая ни на что, даже проводились спортивные соревнования. В этом отношении послевоен­ный Минск был удивительный город. Причем, когда па­цан уже входил в команду, ему выдавали форму. Тоже бесплатно. И это после такой войны! А руководили сек­циями мастера! Секцию бокса, например, вел чемпион республики по боксу в тяжелом весе Николай Иванович Ачкин.