Осколки памяти - [15]

Дядя Боря Кудрявцев был добрый, нежный человек, внимательный, особенно к молодым, таким как я. Дядь­кой был. Снимался в картине (а я там в массовке был) и однажды говорит мне: "Егорка, как стемнеет, приходи за гумно - увидишь, там свет будет гореть". Прихожу, вижу: все машины съемочной группы съехались, включили фары, и четыре белоснежных простыни на земле образу­ют "стол". Там - выпивка, закуска. И тишина. Подхожу ближе, слышу: дядя Боря читает Есенина... И льются сле­зы: плачут мужики - шоферы, мастера, плотники. Дядя Боря с народом общается. Великий человек, Господи, Боже мой!

Дядя Боря частенько матерился, но никто никогда не обижался: у него это получалось складно, "вкусно". Помню, как я навестил его в последний раз в московс­кой больнице. У него был инсульт. Мне сказали стоять поодаль до тех пор, пока он сам меня не увидит. А он читал букварь с женой (жена была у него дивная, учи­тельница, москвичка, пылинки с него сдувала). Я стою сбоку.

- Мама мыла раму... - проговаривала она, чтобы он повторял.

И вдруг:

-...! Егорка!..!

И жена зарыдала... Дядя Боря заговорил!

***

Кинематограф постепенно затягивал меня, но я чувствовал, что при моих несовместимых данных - невысокий рост и бас - не получится из меня актер. И потом, бас предполагает, что человек должен быть серьезный, а он, видите ли, весельчак... И, уволившись из театра, я собрал свои манатки и рванул отчаянно во ВГИК,, где на мое величайшее счастье набирал курс Михаил Ильич Ромм. Слава тебе, Господи! Конечно, я мечтал учиться у Ромма, но не думал, что мечта сразу воплотится в жизнь.

ВИЛЬГЕЛЬМА ПИКА, 19

Непонятное, страшное дело

После окончания ВГИКа прошло много лет, и мои оценки происходивших тогда событий сегодня приобрели уже иной оттенок...

Во ВГИК просто так нельзя было приехать поступать, нужно было заранее отправить письменные работы, и если они проходили, ты получал вызов на экзамены.

Прежде чем послать свои бумажки, я рванул прокон­сультироваться у режиссеров, у которых в массовках бе­гал, узнать, как поступают, что требуют, показать свое со­чинение. Один из них, даже не став смотреть мою писанину, сидя в феске и халате, сложив ноги под себя, сказал мне: "Во ВГИКе главное - проявить талант там, на экзаменах".

Тогда я пошел к Борису Степанову, который позже сделает "Альпийскую балладу", он, милейший человек, все прочитал и подробно рассказал, что и как. "Тебя по­просят прочитать стихотворение, басню и прозу".

Я выучил несколько первых сцен трагедии Пушки­на "Моцарт и Сальери", которая начинается строками: "Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше", басню Крылова "Осел увидел Соловья и говорит ему: "Послушай-ка, дружище!..", а из прозы сейчас уже не помню что, поскольку она мне не пригодилась. Мои знакомые, узнав, что я еду во ВГИК, написали записочку и велели зайти с ней в Москве к Юрию Борисо­вичу Левитану: "Представься и отдай записку - он тебя прослушает".

В Москве я ему позвонил. "Але. Я вас слушаю", - раз­далось из телефонной трубки, словно это была не трубка, а радио. Договорились.

Я приехал и долго не мог нажать кнопку звонка его квартиры. Не решался, ведь по ту сторону двери был сам Левитан! Все же нажал. Открывается дверь... Я его пред­ставлял огромным, крупным, а передо мной стоял неболь­шого, но хорошего мужского роста, худенький и, как мне показалось, очень красивый, с благородным лицом чело­век. Интеллигентный, деликатный, похожий на нашего Илью Львовича Кургана.

Я представился. Мы с ним сели, он стал расспраши­вать, куда я приехал поступать. Несмотря на то, что го­лос у него был прекрасный, нежный, особенно чарующе, как виолончель, звучавший на фоне моего хрипатого баса, каждое его слово упорно воспринималось мной, как от Совинформбюро. "Слушать тебя не буду, - сказал он мне, - Тут просят, чтобы я дал советы, но все это бессмысленно, потому что я не мастер по этому делу. Кроме того, я не знаю, что нравится комиссии. Могу только пожелать тебе успеха".

И вот пришел я к четырехэтажному зданию на ули­це Вильгельма Пика, 19, поступать во ВГИК. Толпища огромная! В толпе ходили легенды, что человеку, не про­читавшему "Войну и мир", к Ромму соваться бессмыслен­но: первый вопрос - и до свидания.

Говорят, Вася Шукшин был единственным челове­ком, не прочитавшим "Войну и мир", но принятым Ром­мом в мастерскую, что было непостижимо. Будто бы на вопрос: "А почему не читал?" Вася ответил: "Книжка боль­но толстая". Но потом прочитал и писателем стал блес­тящим. Однако это же надо было предугадать!

Было страшно, непонятно. У меня на пиджаке был приколот значок мастера спорта. В толпе абитуриентов я за своей спиной услыхал слова: "Ну, ВГИК уже до руч­ки дошел: даже мастера спорта приехали поступать".

Придя в общагу, я значок снял и больше его не носил.

Первый экзамен был такой: всех загнали в огромную аудиторию, вошла Ирина Александровна Жигалко, пре­лестнейшая женщина и великолепный педагог, второй мастер Ромма, поздоровалась, жестом показала: "Садитесь", взяла сигарету, закурила, подошла к доске и написала: "Случай из личной жизни".

"Писать зримо, конкретно, осязаемо. И не фантазировать. По меньшей мере, не выдумывать героические поступки, как то: спасение людей на пожаре или тонущих в к море-океане. Пишите то, что с вами действительно было. Шесть часов работы", - отчеканила она.