Ощепков - [105]

29 сентября, в среду, прокурор Юлий Берман утвердил «Постановление об аресте Ощепкова Василия Сергеевича, 1892 г. р., уроженца Александровска на Сахалине. Беспартийного, русского, преподавателя Института физкультуры имени Сталина». Еще ни единого документа не было подшито в дело № 2641 УНКВД по Московской области (были ли они в другом — неизвестном нам деле Ощепкова — вот вопрос!), а в постановлении уже было вколочено черным по белому: «…достаточно изобличается в том, что, проживая в СССР, занимается шпионажем в пользу Японии… привлечь обвиняемым по ст. 58 п. 6»[336].

58-6 — это шпионаж, который в советском судопроизводстве, все по тому же Александру Солженицыну, «был прочтен настолько широко, что если бы подсчитать всех осужденных по нему, то можно было бы заключить, что… ничем другим не поддерживал жизнь наш народ в сталинское время, а только иностранным шпионажем и жил на деньги разведок». Вести дело было поручено старшему лейтенанту госбезопасности Вольфсону.

Ночью с 1 на 2 октября, с пятницы на субботу, за Василием Сергеевичем приехал наряд под командованием сотрудника 3-го отдела УГБ НКВД Черкасова. В разных документах об аресте дата «плавает» в пределах двух суток — делалось это не быстро, без спешки. Начали забирать 1-го, забрали только 2-го, ведь еще нужно время на обыск! В протоколе обыска короткая запись: «Взято для доставления в 3 отдел УГБ НКВД МО… Паспорт МС № 729784. Штык-тесак». Так в протоколе назван плоский штык к японской винтовке Арисака образца 1905 года, который Ощепков использовал на показательных выступлениях как орудие вероятного противника. Жалоб при обыске заявлено не было, в протоколе, под записью «В комнате осталась проживать жена Ощепкова», Василий Сергеевич расписался собственноручно. Последнюю в своей жизни подпись он поставил несколько часов спустя, когда в Бутырской тюрьме на него была оформлена «Анкета арестованного». В графе 21, «Состояние здоровья», сделана запись: «Порок сердца, грудная жаба». Потом — на восемь дней — пустота.

Вечером в воскресенье, 10 октября 1937 года, в 18 часов 55 минут, за пять минут до начала спектакля «Дни Турбиных», билеты на который пропали навсегда, Василий Сергеевич Ощепков умер.

Его смерть до сих пор вызывает массу вопросов как у поклонников Мастера, так и у оппонентов. Всех их можно понять: не зная реальной биографии Василия Сергеевича, а питаясь исключительно мифом о Василии Великолепном, они не могут себе позволить поверить в то, что такой человек — махина, настоящий былинный герой, умер от какого-то удушья в переполненной тюремной камере. Их версия о том, что произошло в первую неделю октября в Бутырке, так же прямолинейна и не соответствует реальности, как легенда о ученике Николая Японского, ставшем по его «благословению» православным ниндзя — создателем самбо, и так же оторвана от жизни.

С точки зрения этих людей, Василий Ощепков мог погибнуть только одним образом: «дать последний бой палачам и мучителям и сложить свою голову в неравном бою». «Он им показал кузькину мать! — убежденно говорил мне один фанат. — Чекисты скрывают правду, потому что им до сих пор стыдно: один самбист разметал всю охрану Бутырской тюрьмы, прежде чем его удалось застрелить! На Лубянке о нем и сейчас рассказывают легенды!» Другой, столь же эмоциональный и уверенный в правоте своих слов энтузиаст в октябре 2011 года рассказывал слушателям конференции по боевым искусствам, как от своего деда, кавалериста армии Буденного (!), слышал, что Ощепков, сидевший в одиночной камере, как особо опасный преступник, способный поднять в тюрьме мятеж, обезоружил конвойного, который пришел за ним, и отстреливался до последнего, пока не подкатили пулемет… Но… все это лишь легенды.

В Бутырской тюрьме Ощепкова поместили в 46-ю камеру 7-го коридора[337]. Попавший сюда на рубеже 1940— 1950-х, Солженицын писал об 11 часах приемных процедур (просто постойте в очереди 11 часов — попробуйте. А ведь вас не арестовывали!) и о камере, рассчитанной на 25 человек, в которую «было натолкано не чрезмерно, человек 80»[338]. Но это после войны, когда условия в Бутырке считались почти комфортными. За полтора десятилетия до этого все было намного хуже, жестче, и солженицынское «не чрезмерно» не случайно. Почитайте воспоминания бывших политзаключенных о том, что такое Бутырка в 1930-х. Эти бесценные мемуары немногочисленны (кому охота вспоминать ужас?), но они есть. Вот что писал тоже бывший разведчик Дмитрий Александрович Быстролетов-Толстой, попавший сюда в 1938-м:

«Камера длинная, с двумя окнами на другом конце. Решетки, двойные грязные стекла и высокие железные козырьки почти не пропускают дневного света. Под потолком тускло краснеют электрические лампочки. Направо и налево — деревянные нары, на которых плотными рядами спят люди, головами к проходу, ногами к стенам, лицами к дырочке в двери — глазку или очку, через которую надзиратель наблюдает за спящими. Обе руки у всех положены сверху, поверх пальто или одеял. Такие же, как у меня, домашние наволочки, набитые вещами, заменяют подушку. Кое-кто лежит на грязных измятых пальто, большинство прикрывается ими. В проходе стоит длинный, чисто выскобленный стол, на нем кружки и чайник. Под столом и скамьями, прямо на кафельном полу, спят люди, их в камере человек семьдесят. Прямо у входа, справа — две высокие железные бочки, покрытые крышками. Это — параши, так называют в тюрьмах бочки для мочи. Увидев их, я вдруг замечаю, что задыхаюсь. Воздуха нет, жаркий смрад кажется клейким, он похож на бурый пар…»