Ощепков - [104]
Те, кто впервые сталкивается сегодня с историей сталинских репрессий, могут задать наивный, но неизбежный вопрос: как же так — ведь он был советским разведчиком? Об этом должны были быть документы! Его должны были немедленно выпустить! Снова — увы. Почти все его друзья и однокашники (Крылов, Плешаков, Мацокин, Ким и многие другие) были советскими разведчиками с такими заслугами перед родиной, которые она никогда не должна была бы забыть. Но право решать, что хорошо для родины, а что — плохо, присвоил себе НКВД, поэтому об этих заслугах просто не вспомнили. Точнее, не разрешили вспомнить. В следственных делах Юркевича и Плешакова совсем отсутствуют упоминания о том, что они были разведчиками. Да, людей, далеких от реалий сталинской эпохи, это шокирует, но на самом деле такова была узаконенная практика: в соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом тех лет, упоминание подследственным своей секретной работы приравнивалось к разглашению государственной тайны и автоматически добавляло еще одно обвинение, увеличивало тяжесть вины, удлиняло срок… Причем следователь и оперативный работник часто был одним и тем же лицом, и если на какого-либо обвиняемого заводилось оперативное дело (например, на основании доноса), то, в соответствии со статьями 93, 97 и 109 УПК РСФСР от 1923 года, получивший его чекист, выступая уже в качестве следователя, мог допрашивать обвиняемого на основе имеющихся материалов, по собственному желанию предъявляя или не предъявляя арестованному «доказательства» и не подшивая их в уголовное дело[334]. «Доказательствами» же могли служить зафиксированные, например, службой наружного наблюдения встречи с иностранцами — не важно по какому поводу! — или перехваченная и перлюстрированная переписка — хотя бы по поводу установления связи с Кодоканом в Токио. В двухтомном уголовном деле Кима вся его работа вывернута наизнанку и каждый эпизод вербовки японца, например, рассматривается как, наоборот, вербовка японцем. В деле Крылова тому, что он разведчик, вообще не придано никакого значения. И так было со многими. Сменовеховец, «харбинец», реэмигрант, японский шпион, бывший жандарм Василий Ощепков был обречен в любом случае, по любому из пяти возможных (и десятку невозможных) пунктов обвинения.
Несмотря на то что «широкую операцию по ликвидации» было предписано начать 1 октября, массовые аресты начались, как только приказ был подписан. «Все поголовно советские служащие КВЖД оказываются сплошь, включая жен, детей и бабушек, японскими шпионами. Но надо признать, что их брали уже и несколькими годами раньше», — писал А. И. Солженицын в бессмертном «Архипелаге ГУЛАГ». Но точно так же стоит признать, что не только о советских служащих шла речь.
1 сентября дома в Пушкино взяли ветерана российской и советской военной разведки, участника Русско-японской, мировой, Гражданской войн Василия Николаевича Крылова. Его отозвали из Харбина в 1934-м, когда почувствовали угрозу для него со стороны японской разведки. Уважаемый востоковед, ученый-энциклопедист, шестидесятилетний Крылов после нечеловеческих пыток был расстрелян 21 октября на Бутовском полигоне. Там же расстреляли его жену, обвиненную в заговоре против Сталина.
7 сентября из соседнего дома с той же 2-й Домбровской улицы в Пушкино забрали Митрича — Владимира Дмитриевича Плешакова, бывшего семинариста, советского военного разведчика, с 1935 года служившего переводчиком в НКВД. 14 октября и его расстреляли на том же полигоне под Москвой. Жену расстреляли как «пособницу» жены Крылова. Василий Сергеевич ничего об этом не знал.
Жизнь семьи Ощепковых в то время протекала мирно, даже буднично. После 1935 года Василий Сергеевич с семьей по какой-то неизвестной нам причине переехал со Страстного бульвара чуть дальше от центра — в Дегтярный переулок, дом 6. В своей небольшой комнате квартиры 21 сделали ремонт. Стены, вспоминал Николай Галковский, по тогдашней моде оклеили ярко-красными обоями, а на столе поместилась лампа с пурпурным абажуром — такая же стояла в келье Николая Японского в Токио[335]. По соседству, в Петровском переулке, в филиале Художественного театра, время от времени шла пьеса про большую квартиру с абажуром — «Дни Турбиных» Михаила Булгакова. Несмотря на то что играли ее, пусть и с перерывами, уже много лет, на каждый спектакль выстраивались очереди сверху — от Тверской, и снизу — от Дмитровки. Поэтому, когда Ощепковым удалось взять билеты на спектакль, назначенный на 10 октября 1937 года, они были счастливы. Пьеса была про своих, про бывших «золотопогонников», ставших сменовеховцами, про их друзей, выбравших эмиграцию, про войну, смерть, предательство и веру в то, что человек все превозможет и что самый страшный год от Рождества Христова — 1918-й уже миновал вместе с Гражданской войной и ничего хуже уже не будет.
