Осенняя паутина - [44]

И тут, назойливо просившаяся ему на язык, фраза сорвалась как-то сама собой:

— Извините, у вас маленький беспорядок: кончик белой тесемки...

Она машинально и торопливо сделала невольное движение рукою вокруг талии, и кончик белой тесемки исчез.

Это было неожиданное и нелепое при такой встрече вступление, но оно дало им возможность несколько очнуться. Испуг уступил растерянности, с которой они глядели теперь друг другу в глаза.

— Вы остались все такая же, — сказал он, наконец, со странной улыбкой и задержал в своей руке её руку, которая чуть-чуть дрожала.

— Что вы! Куда уж такая.

— Нет, я не о том...

Она догадалась, жалко улыбнулась: поняла, что он вспомнил, как всегда подшучивал над неисправностью её туалета.

— Ах, вы вот о чем! — сказала она печально, опуская глаза, и лицо её стало бледным.

Оба в волнении молчали, не зная о чем говорить дальше; она тихонько освободила из его рук свою и пошла, видимо, не уверенная, последует ли он за ней.

Но он не мог так расстаться с ней после того, как они не виделись более десятка лет; тянуло узнать, как она жила эти годы и чем жила.

Нехорошие слухи об её жизни подтверждались отчасти этими подведёнными глазами, этой пудрой, покрывавшей лицо и почему-то особенно заметной на носу и подбородке, и ещё чем-то неуловимым, но обличительным, что сказывалось в её костюме и, может быть, даже в выражении все ещё красивого, чуть-чуть начинающего блекнуть, лица.

— Ведь вот какая странная встреча, — сказал он, ступая не в ногу рядом с нею.

— Почему странная? — ответила она, избегая глядеть на него. — Я знала, что вы здесь, и даже...

Она нерешительно приостановилась.

— И даже? — повторил он, побуждая её докончить начатое.

— ...Я видела вас раза два. Да, именно два. Один раз в театре, другой раз на улице, но вы...

— Что я? Договаривайте.

— Вы сделали вид, что не узнаете меня.

Он с искренней горячностью стал убеждать её, что это неправда. И рассказал о том, как лишь раз мельком её увидел, но сомневался.

Она, как будто не слушая его, продолжала своё:

— Ещё в театре, это я понимаю, вы были с женой. Но на улице...

— Да нет же. Клянусь вам, нет. Будь я тысячу раз с женой, я не имел основания не поклониться вам.

Она взволнованно раскрыла свою сумочку, достала надушённый платок, торопливым движением стерла пудру с лица.

— О, таким, как я, кланяются только в сумерки и без свидетелей, — заявила она уже с горьким раздражением, и тем окончательно рассеяла последние сомнения относительно справедливости нехороших слухов.

Однако, у него не хватило духу принять это сознание с такой же искренностью, с какой оно было сделано, и он с фальшивым удивлением ответил:

— Такой, как вы! Не знаю, о чем вы говорите, но для меня вы все такая же, как были раньше.

Она отлично поняла эту фальшь и нервно закачала головой.

— Ах, не говорите, не говорите неправду. Вы знаете, видите, какой я стала...

У неё почти истерически задрожал голос, и эта мучительная дрожь голоса была также характерна в её положении.

У него не хватило духу продолжать притворство.

Она, не глядя на него, прибавила шагу, точно стараясь от него уйти или давая таким образом ему возможность незаметно отстать.

Но Звягину было как-то не по себе: теснила потребность в чем-то оправдаться перед нею и перед самим собою.

— Вера, вы сердитесь на меня? — нерешительно, мальчишески вырвалось у него.

Она обернулась и, как ему показалось, с некоторым пренебрежением на него взглянула. Сказала как-то монотонно холодно:

— Вот вы, действительно, не переменились, все такой же. И это поважнее моих туалетных промахов.

Она, конечно, говорила тоже не об его наружности. Он понял, о чем она говорила, и как-то неловко съёжился.

III

Это было двенадцать, нет, тринадцать лет тому назад.

Он жил на приморской даче на уроке и готовился к государственному экзамену с таким усердием, что зубы скрипели от напряжения.

Особенно трудно было заниматься потому, что сияла полная весна, и море, и земля, и небо как будто справляли страстную свадьбу.

По временам, когда голова вспухала от науки, он бросал на несколько минут лекции и бежал к морю, чтобы вздохнуть и осветить морской синью и ширью глаза, в которых рябило от черных строк и параграфов.

Так было и тогда.

Он даже не надевал своей студенческой фуражки, отрываясь от книг: только на минуту освежить голову и взгляд, и — опять к книгам.

Устало сошёл он вниз к морю и остановился на невысоком обрыве, у развалин.

За его спиной закатывалось солнце, а прямо перед глазами развёртывалось широко и ясно море.

Был такой светлый покой и тишина, что золотисто-розовые от заката облака отражались в море неподвижно алыми столбами, рыбачьи лодки вдали скользили, как паучки.

Большой пароход взял курс на Константинополь и неосвещённый борт его был почти черен, в то время как освещённый сиял кованным золотом.

Вдруг он услышал плеск внизу. Сначала ничего не понял, потом взглянул и обмер.

В нескольких шагах от безлюдного песчаного берега, лицом к нему, стояла, немного больше, чем по колено, в воде девушка. Она сняла с себя купальную рубашку и стояла в воде совсем нагая, и вода была так прозрачна вокруг, что стройные ноги её на каменистом дне были видны ему сверху до самых пальцев.