Осеннее равноденствие - [5]

Отсюда должно быть видно море. Мы находились на высоте в тысячу метров, где сосновые рощи притягивают к себе проплывающие мимо туманы и облака и обрызгивают воздух чистейшей росой со своих верхушек; но море было близко. Оно было там, где горизонт замыкала раскаленная солнцем мглистая полоса, казавшаяся выше холмов, скал, каштановых рощ, садов. А порою я смутно чувствовал, что море подо мной, далеко внизу, и тогда, стоя на краю выстеленного травой обрыва, отвесно падавшего в долину, я испытывал ощущение, что все вокруг вершины, уступы, деревья, заросли, ягоды, травы — изгибается, вьется, как река, чтобы влиться в море.

Сколько я ни забирался туда, наверх, море мне не удалось увидеть ни разу. Я знал: стоит пройти дождю, одному из тех ливней, что начинаются вслед за порывистым ветром и очищают воздух, и можно будет разглядеть даже череду утесов, один за другим вдающихся в море; сверху они должны казаться окаменевшими дельфинами, которые в древности прыгали над этими волнами.

26 сентября

Куда ведет меня эта осень?

Моря я не вижу. Сейчас это лишь приглушенный удар от падения чего-то огромного и долгое грохотание обломков. Сейчас ночь, и если потушить настольную лампу, то в черном окне море кажется просто массой тьмы, только чуть менее густой, чем беспросветная тьма неба: только удар и грохотание, словно где-то там, за окном, то быстрее, то медленнее разваливаются на куски бесчисленные громадные дворцы из бумаги и холста. Шторм крепчает, волны, наверно, необозримой ширины.

V

Когда Капитан понял, что у него начался рецидив давней болезни, о которой он со мной никогда не говорил, он наотрез отказался от далеких прогулок и от режима выздоравливающего. Он нашел себе другое занятие.

У одной из торцовых стен дома лежала куча срубленных деревьев, стволы и ветки были разной длины, одни искривленные и тонкие, другие короткие и толстые. Беспорядочная груда чурбаков возвышалась почти до окна третьего этажа. Это были заготовки для дров, которые Капитан распорядился доставить сюда больше года назад, когда рассчитывал прожить в этом доме долгое время. И больше года дерево пролежало под открытым небом, разбухая от снега и дождя, но недавнее лето, долгое и жаркое, успело его высушить. Стволы были слишком длинные, на некоторых уже обломали ветки, нацарапали какие-то загогулины, каракули, кособокие буквы. Словом, в дело они уже не годились.

Однажды утром Капитан вышел из дома с топором в руках и позвал меня и Сару посмотреть, как он будет работать. Свет позднего утра был мощным и ясным, перед нашими домами сосновая хвоя карабкалась вверх по краю подпиравшей небо скалистой гряды, и чем выше, тем она делалась гуще и пышнее, и скала совсем исчезала под ней; если поднять голову, видны были только ветки, огромный, вытянутый кверху моток кудрявой блестящей зелени и небо над ним, словно земля и вообще все горизонтальное, устойчивое, открытое передвижению уже не существовало.

Колода, которую Капитан извлек из кучи, была одной из самых толстых и, положенная на бок, казалась обломком колонны разрушенного храма. Я взял у Капитана топор: никогда еще я не колол дров и захотел попробовать. Я сразу рубанул колоду прямо посередине и только чуть поцарапал ее. Вторым ударом рассек кору в другом месте — и ничего больше. Сара рассмеялась: колода так и откатилась с этими двумя царапинами, двумя полосками, едва видневшимися на коре.

Капитан приподнял колоду, поставил ее на землю широкой стороной, и стал виден гладкий срез в темных концентрических кругах. Убедившись, что она стоит прочно, примерился, вгляделся. Поднял топор гораздо выше, чем я, не сводя глаз с колоды, слегка расставил ноги, потом до предела отклонился назад; вытянутые руки кольцом застыли вокруг головы, стиснутые на рукояти пальцы касались затылка. Лезвие топора молниеносно обрушилось на колоду; доля секунды — и она раскололась точно пополам, одна половина отскочила в сторону.

Мне не верилось, что Капитану такое по силам, однако он это сделал. Теперь, наверно, в его руках размеренно пульсировала нежданная умиротворенная энергия, и он чувствовал, что выздоравливает. Он обернулся взглянуть на Сару, но она уже ушла.

29 сентября

Там, внизу, пляж тусклый, словно олово. А в груде гальки, отлого спускающейся вниз, где ее лижут волны, попадаются камешки самой разной формы: одни продолговатые, как миндаль, другие плоские, как изразцы, иные походят на кость или на сухой лист, еще иные круглые, как монетки, или же вытянутые и заостренные, как наконечник копья. У некоторых на гладкой серой поверхности выделяются молочно-белые или ржаво-красные прожилки, крохотные зеленые лагуны.

Отсюда пляж не разглядеть. Но я уже начинаю ненавидеть море, ревущее столько дней подряд; а рев стоит такой, будто вся галька на пляже раскалывается и дробится, угодив в гигантскую воздушную и морскую мельницу.

Сегодня на море целая череда барашков, они вскипают на волнах то вдоль берега, то наискось к нему; а сейчас вот бегут словно по сторонам ромба, похожие на косяк чешуйчатых белоснежных рыб.

Из окна моей комнаты я видел Капитана, он работал каждое утро, погода стояла сухая, небо, безоблачное и сияющее, излучало ясный, словно наклонный, придвинувшийся к тебе свет, какой бывает ранней осенью. Я видел, как он работает: не спеша, старательно и продуманно. Часто я отвлекался от чтения или от сочинения комментариев к книге сказаний о море, о лесных чащах, о божествах и чудесах, которую так и не кончил, и принимался наблюдать за Капитаном: лезвие его топора опускалось на чурбаки как разящая молния, они раскалывались пополам, половинки со стуком разлетались в стороны, катясь и подпрыгивая.