Осеннее равноденствие - [2]

Я помню тот вечер, когда Капитан и Сара прибыли сюда, наверх. Поднялся ветер, сначала небольшой, он забирался в кроны каштанов, посвистывая, пробегал по верхушкам сосен; сперва это был только свист, потом, внезапно, — словно раскат грома и наконец долгий яростный рев: так ревет море, обрушиваясь на скалы и волнорезы, когда слышишь его с берега.

21 сентября

Море продолжает бушевать: сейчас оно вздымается выше маяков. Рассыпается клочьями белой пены, словно снежный ком, словно громадное шарообразное соцветие калины, подхваченное злым ветром.

Оно ревет уже несколько дней. Чайки и буревестники укрылись между рыбацкими суденышками или на пустыре, заваленном мусором и заросшем сорняками; они стали грязные, непохожие на себя.

В правом верхнем углу окна, у которого я сижу, очень медленно разрастается тонкая, как ломтик, тучка неосязаемой белизны. Листья пальмы, веером развернутые к западу, пока еще темны. Но их как будто обтекает отдаленное ровное свечение, и почти черная зелень оживает. После долгих странствий я вернулся домой. Не знаю, почему та, прошлая осень так ясно возникает у меня в памяти, со всеми ее огнями.

Там, наверху, ветер на мгновение утих, потом снова стал наполнять небо скоплением светящейся пыли, которая металась в вышине, потом рассеивалась в непостижимом спокойствии. Проносились белоснежные продолговатые облака, подгоняемые порывами ветра. Но светило солнце, воздух был не такой, какой бывает в бурю. Стоял один из тех пригожих дней, какие бывают ранней осенью, когда солнце кажется совсем близким, на уровне наших глаз.

Когда голубой «форд» Капитана и Сары остановился перед домом, свет уже не был в зените, он снижался, запутывался в верхних ветвях деревьев. Сара первая вышла из машины. Она совсем не изменилась. Ветер овевал ее волосы, но не мог их растрепать: как и прежде, они были у нее совсем короткие, ярко-рыжие; она по-прежнему была худощава, тело как у мальчика, ноги узкие, словно два ножа. Раньше я часто говорил ей, что у нее четкий солдатский шаг; теперь в ее походке появилась какая-то неуверенность, почти разболтанность. Она прошлась до площадки, где обрывалась дорога и начиналась каменистая тропинка, круто поднимавшаяся вверх между соснами; сосны росли тесно, зелень хвои местами кудрявилась, то светлая, то темная, как зола; затем Сара вернулась к дому, а муж в это время пробовал ключи.

Когда я пришел к ним, в большой комнате первого этажа стулья, кресла и оба стола были еще расставлены симметрично и бессмысленно, как стоит обычно мебель в необитаемых домах, и повсюду: на столах, на подлокотниках кресел, в углублении сидений, по углам — лежал толстый кучерявый слой пыли. В одном из углов, под окном, на каменном полу виднелась черная полоса: это была не пыль, а кучка дохлых мух.

В доме было холодно, холодней, чем снаружи.

Сара встала на колени перед камином и принялась раскладывать в нем сосновые шишки и щепки. Полила их спиртом и бросила сверху зажженную спичку: первые ярко-голубые языки пламени взвились мгновенно, как залп из ружейных стволов. Потом она бросила в камин скомканную газету, еще несколько спичек: пламя стало разгораться, шишки сделались багрово-красными и хрупкими, они корчились в пламени, но казалось, будто это раскрываются какие-то редкие сияющие цветы.

И вот огонь весело запылал. Но воздух в комнате согрелся не сразу, а камин задымил так, что у Сары стали слезиться глаза.

Позже ветер умолк, и снаружи стало тихо и темно. Деревья за окном выглядели теперь как полотно, сплошь покрытое мазками черной краски различных оттенков, на котором тут и там что-то поблескивало.

Сара говорила с нами, положив локти на стол; нервно сжатыми, с куцыми ногтями пальцами она обхватила коротко стриженную голову; на чуть выступающей вперед нижней губе сидела веснушка — они усеивали ей лицо от лба до подбородка и с годами не побледнели. Она как будто совсем не изменилась. Голос у нее был звонкий, вроде бы радостный, но порой в нем слышалась какая-то нота отчужденности, быть может, насмешки, когда она обращалась к Капитану. А Капитан глядел на нее, не отвечая, похоже, он даже не слушал ее — просто глядел на очень короткие ярко-рыжие волосы (и тут я заметил, что у левого виска их прорезала узкая полоска цвета стали), на потрескавшиеся губы, на это лицо, которое внезапно делалось совсем детским, а мгновение спустя — злым, как у ведьмы.

Она первой встала из-за стола. Подошла к окну и, когда лицо ее оказалось почти у самого стекла, вдруг застыла неподвижно, взгляд ее был прикован к чему-то — я не мог понять, к чему именно. Тогда я тоже встал и подошел к окну.

На свет к окнам слетелись тучи мошкары: мошки ползали по стеклу, как капли дождя в ненастье, так же беспорядочно и бездумно, — точки, сливающиеся в прямые линии, проведенные чьей-то безумной рукой. Мошек нельзя было разглядеть, видно было только само их движение. Но свет привлек и словно прилепил к стеклу еще и других крохотных существ: бабочек с белоснежными глянцевитыми крыльями (не толще ногтя, с чуть более темными прожилками), перепончатыми, словно веер на деревянных планках. Там были и всевозможные ночные насекомые: одни — нежно-голубые, другие — голубые с золотой каймой, как на средневековой миниатюре, а еще другие — зеленые, жесткие и блестящие, как стебелек травы, или оттенка изумруда, прозрачные, как волна. Были и похожие на пауков, бурые, с цепкими лапами, выгнутыми и изящными, словно воздушные корни некоторых растений.