Осеннее равноденствие - [3]

Эти хранили неподвижность. И мы не смогли разглядеть их тщательно, до мелочей, обычно неуловимых, просматривающихся сейчас, на освещенном изнутри стекле, как под микроскопом. Наверно, их привлек не только свет, но и тепло: лето кончилось, и ночью в воздухе уже ощущались холодные течения.

Сара тихонько спросила меня: а что, если и они, эти сотни глаз за стеклом, обращенных внутрь, тоже разглядывают нас, что, если они смотрят на ее волосы, ее лоб, ее рот? Чувствовалось: она чем-то непонятно взволнована. Она спросила, каким я представляюсь себе в отражении этого многоглазого взгляда. Потом сильно щелкнула пальцем по стеклу в том месте, где с другой стороны сидела бабочка-свиноголовка. Бабочка не улетела: она стала подниматься вверх по стеклу, наискось, короткими скачками, другие насекомые на ее пути отползали в сторону или падали; у верхнего края рамы, когда, казалось бы, должна была уже очутиться вне нашего поля зрения, она вдруг свалилась вниз, подпрыгнув на стекле с неожиданно громким стуком, снова оказалась на том же месте и в том же положении, в каком была, когда палец Сары щелкнул по стеклу, и замерла, как засыпает крепким сном человек, стряхнувший с себя тяжелое сновидение.

В углу окна сидела другая свиноголовка, самая крупная и самая неподвижная из всех: она была цвета выжженной земли и песка, и от верхней оконечности ее тела, начинаясь под головой, тянулись два широких симметричных крыла, словно плащ древнего воина. Так она сидела, облитая светом, как рыцарским панцирем, и представлялась нам некой героической, священной эмблемой, а не просто жалким ночным насекомым, летающим впотьмах, бездарной серой копией настоящей бабочки.

II

На следующее утро Сара встала первой, с силой распахнула окно в первом этаже, и ставни стукнулись о стену с таким звуком, будто камень упал на кучу камней.

Я уже был на ногах: у меня появилась привычка просыпаться рано, хоть я и засиживался с книгой далеко за полночь.

Из окна Сара поманила меня к себе. Ее вытянутая рука выглядела еще более костлявой, пальцы короткими, почти без ногтей — и впервые эта рука показалась мне какой-то властной.

На кухне она обследовала все полки и ящики шкафа; в самом низу обнаружила стеклянную банку с анчоусами в рассоле, баночку оливкового масла, шоколадные конфеты в золотистых обертках, разбросанные по всему ящику; в доме больше года никто не жил, и я понял, что Сара не хочет наводить порядок, потому что она так и оставила валяться в глубине ящика эти конфеты, похожие на выпавшую из кармана горсть монет и давно уже несъедобные.

Она сказала мне, что ночью долго не могла заснуть, соломенные тюфяки на кровати скрипели, изголовье из темного дерева было слишком высокое, от закрытых ставен тьма в комнате сгустилась, стала плотной, застывшей, а снаружи кричал филин; по стенам от сырости протянулись длинные пористые волокна, даже белье, казалось, пропитано сыростью. Капитан тоже не сразу заснул, но оба мучились бессонницей молча, каждый сам по себе.

Капитан спустился к нам позже, когда мы уже успели выпить кофе, и захотел, чтобы мы втроем немедленно поехали кататься по окрестностям; Сара напомнила ему, что для выздоровления полезнее было бы гулять пешком, вдыхая полной грудью воздух сосновых рощ, но он только рассмеялся и пошел к машине.

Маленький запыленный голубой «форд» дал задний ход, выехал на площадку за домом; почва там была такой неровной и каменистой, что приходилось ехать на первой скорости. У развилки, где начиналась асфальтированная дорога наверх, в деревню, стоял остов разрушенной виллы — не крестьянского дома, а именно виллы, пустой внутри, как глазницы черепа, заброшенной, видно, очень давно: на фасаде абрикосового цвета краска облупилась, он покрылся широкими черными трещинами, разбитые мраморные ступеньки перед входом заросли ежевикой, переплеты окон были выломаны. Мы не стали заглядываться на эти развалины, но Сару привлекло другое — цветок, выросший среди ежевики из трещины мраморной ступеньки: одинокий цветок на непомерно длинном стебле, с нежным венчиком из редких желтых лепестков, сомкнутых наподобие детской сумочки. Сара впервые видела такой цветок и спросила меня, как он называется. Я не знал.

— Похоже на ирис, — сказал я, — но сейчас они не цветут. Нет, вряд ли это ирис, слишком он скромный, ему не хватает высокомерия.

Проехав развилку, мы через минуту уже были в деревне. Дома стояли по обеим сторонам дороги, сначала редко, потом все теснее — и так до маленькой площади, где кончалась улица и начиналось разрушенное безлюдное предместье, накрывшее макушку холма — словно каменная шляпа. Туда можно было добраться только крутыми тропинками, то и дело нырявшими в толщу скалы, или короткими темными туннелями.

Мы с Капитаном прошлись по магазинам, заглянули и в тот, где, как он помнил, среди ящиков с фруктами и овощами всегда лежала стопка газет из ближайшего города — Капитан постоянно читал их, когда жил там, наверху.

Сара не захотела пойти с нами. Мы нашли ее потом на краю деревни, она разглядывала куст шиповника, весь усыпанный продолговатыми ягодами мягкого приглушенно-красного цвета, крепкими и блестящими, как бусины.