Осень - [152]
Сегодня был день траура по отцу Цинь, и они только вчетвером принимали участие в «поминальной церемонии». Цзюе-синь трижды наполнял рюмки, и трижды они в молчании отбивали поклоны. Годовщина смерти отца не вызвала у Цинь особенно горестных воспоминаний: отец умер очень давно, не успев войти в сердце Цинь. Эта молчаливая процедура вызвала у девушки только чувство симпатии и заботы к матери, которая долгие годы оставалась вдовой. Цинь изредка бросала осторожные взгляды на мать, которая стояла опустив голову, рядом с ней, молча и ни на кого не глядя. Цинь знала, что мать вспоминает о прошлом и что на сердце у нее тяжело. Заметив, что Цзюе-синь, зажег от пламени свечи золотую бумажку с красными иероглифами имени умершего и, подойдя к двери, передал ее Чжан-шэну, она мягко и нежно позвала: «Мама!» Госпожа Чжан повернулась к ней; ей тут же стало ясно, что хотела сказать дочь. Легкая тень грусти, лежавшая на ненакрашенном лице госпожи Чжан, понемногу растаяла, а на ее месте появилась ласковая улыбка.
После ужина Цзюе-синь и госпожа Чжан ушли поговорить, а Цзюе-минь направился к Цинь. Когда он сел в кресло с откидной спинкой, стоявшее у окна, Цинь подошла к нему и тихо упрекнула:
— И вчера не пришел. Я ждала тебя целый день. Можешь представить, как я волновалась! А мама сказала, что я только что выздоровела, и ни за что не хотела выпустить меня на улицу.
— Подумай, разве я мог уйти? Думаешь, они отпустили бы меня? Всем вчера было так хорошо. Как жаль, что не было тебя! — Цзюе-минь с любовью и нежностью смотрел на Цинь, блеск ее глаз волновал его. Она стояла рядом с ним, во взгляде ее светилась нежность, — в ее глазах, как и во всем лице, отражалась прекрасная, чистая душа. Глаза ее видели только его одного. Она, ее сердце принадлежали ему — больше он не сомневался в своем счастье. Он вспомнил, что говорила госпожа Чжан, и все препятствия рушились от этих слов. Казалось, сегодня все счастье на земле принадлежит только ему. Вся комната была полна сиянием; любовь наполняла Цзюе-миня радостью, удовлетворением, она волновала его, согревала, придавала ему энергию, так необходимую для того дела, которому он отдавался всей душой. Это была чистая любовь — не омраченная ни грубой страстью, ни низменными желаниями. Его взгляд проникал в самую глубину ее глаз (вернее сказать — в самую глубину ее души); таким же проникновенным был и взгляд ее глаз. Они, можно оказать, добились полного взаимопонимания; у них больше не было тайн друг от друга; ни один уголок души одного не был скрыт от другого. Два сердца, забыв о том, что они разделены, слились в одно — еще более чистое, более горячее, более живое сердце. Каждый видел себя в глазах другого и видел, как он прекрасен. Только теперь, казалось, нашли они самих себя — свое второе «я», о существовании которого они и не предполагали. Прошлое, настоящее, будущее слились в одно мгновение, во что-то, не имеющее ни начала, ни конца — это была их судьба. Они не наслаждались любовью и не были опьянены ею — они трезво принимали свое счастье и были готовы с новой энергией идти к цели. Это был момент ничем не омраченного счастья двух молодых сердец, открытых друг для друга. Они по-настоящему испытывали то, что французский философ Кюи называл кипением жизненных сил. Глядя в глаза Цинь, Цзюе-минь, казалось, упивался божественным нектаром. Вдруг губы его тронула улыбка. — Если бы ты знала, как мне хорошо, когда ты рядом со мной! — И, понизив голос, прибавил: — Никакие силы, никакие препятствия не разлучат нас.
— Я тоже верю в это, — шепнула ему на ухо Цинь, и ему показалось, что эти слова донесло до него нежным дыханием ветерка.
— Мне вчера вечером так хотелось повидать тебя! Я знал, что ты меня ждешь, и мне нужно было так много сказать тебе. Хочешь, я расскажу тебе, что было вчера в редакции? — вдруг несколько возбужденно и даже торжественно произнес он. — Вчера я как будто видел чудесный сон. Я хотел рассказать тебе этот сон, я знал, что ты с интересом выслушаешь меня. Но я поздно вернулся домой, — с сожалением прибавил он. — Я никак не мог прийти к тебе и только целый вечер повторял твое имя. — Он умолк, его сверкающий взгляд манил ее.
Цинь была тронута, но тихонько рассмеялась:
— Не сходи с ума.
Цзюе-минь улыбнулся:
— Счастье нередко делает людей сумасшедшими.
— Но я еще в своем уме, — кокетливо шепнула Цинь и отошла к письменному столу, где села в плетеное кресло наискосок от Цзюе-миня. Облокотившись о стол, она радостно и чуть-чуть восторженно смотрела на Цзюе-миня. — Расскажи мне, что было вчера, — попросила она.
Цзюе-минь не заставил себя долго упрашивать; казалось, он не представлял себе счастья без их общего дела. Когда Цинь спросила его о вчерашнем, сердце наполнилось радостью, и он забыл о самом себе. Глаза его засверкали еще ярче. Он рассказывал последовательно и очень подробно; голос его лился и лился, словно неиссякаемый родник, уносящий все трудности и невзгоды. Цинь внимательно слушала, одобрительно кивала и изредка смеялась своим чистым смехом. Его рассказ постепенно уносил ее в далекую-далекую, удивительную, сказочную страну, где повсюду были свет и веселье. Легкая улыбка застыла на ее губах.
