Несколько дней подряд льет дождь; небо сплошь затянуто тучами.
С утра до позднего вечера я сижу за письменным столом. Стол стоит у окна, и, поднимая голову, я вижу, как дождевые ручейки струятся по стеклам. Взгляд мой уходит дальше, за окно, где виднеется лишь мутная пелена дождя; его капли с монотонным шорохом падают на каменные плиты двора.
Вначале этот шорох доходил лишь до моего слуха, затем постепенно проник в самую душу, лег камнем на сердце, мешал сосредоточиться. К вечеру текст стал расплываться перед глазами, я захлопнул книгу, встал, прошелся по комнате и закурил.
После двух-трех глубоких затяжек в глазах потемнело, но я по-прежнему отчетливо слышал звук собственных шагов.
Чудовищная мысль пришла мне в голову: может быть, я один во всем мире? Эта мысль гнала меня из дома. Не медля больше, я бросил сигарету, надел пальто, шляпу и, поспешно спустившись по лестнице, через черный ход вышел на улицу.
В узком переулке было тихо. Ноги скользили по мокрым плитам тротуара, капли дождя били в лицо, заливали стекла очков. Но я не обращал внимания – внутри у меня пылал огонь. Я радовался дождю, который мог его загасить. Из переулка я вышел на довольно широкую улицу – передо мной расстилалась холодная пустота: тусклый свет фонарей дрожал над дверьми лавок, беззвучно катились коляски рикш. Мимо мелькали какие-то бесплотные тени. Все было мертво. Только дождь шумел настойчиво, неумолчно, ударяя каплями о безжизненную землю.
Я шел быстро, не замедляя шагов. С полей шляпы струилась вода, оседая брызгами на стеклах очков, но я не пытался их смахивать, даже не вынул рук из карманов пальто. Я ничего не видел впереди, и не старался увидеть. Что-то неведомое давило на меня своей тяжестью, и сопротивление было бесполезно. Единственное, что мне оставалось, – это идти и идти.
Но куда идти – я не знал, да и не хотел знать. Я шел по лужам, промочил ботинки, носки. Но лишь одна мысль владела мною – идти вперед, ни на секунду не останавливаясь, не то, казалось мне, меня схватят чьи-то цепкие руки.
Я миновал одну улицу… затем другую… передо мной по-прежнему лежала холодная пустота. Не знаю, как долго я шел, не замечая ни холода, пи усталости, но меня сжигал все тот же огонь, и холодные капли, пробравшись под одежду, не принесли ни малейшего облегчения.
У какого-то переулка я вдруг остановился и, даже не успев подумать, зачем я это делаю, свернул в него.
В переулке тоже было тихо. В редких окнах еще горел свет, но из них не доносилось ни шуток, ни смеха. У черного хода дома номер три я остановился, и лишь когда собрался постучать в дверь, со смешанным чувством изумления и испуга осознал, что здесь живет Юй.
За те четыре-пять дней, что мы не виделись, его и без того бледное лицо стало пепельно-серым. Увидев меня, он растерялся и молча провел вверх по лестнице в свою комнату.
– Зачем ты здесь? Я же не велел тебе приходить, – с укором произнес Юй, но тут же крепко, по-дружески пожал мне руку.
Я взглянул на него с признательностью, легонько высвободил руку и шепотом спросил:
– Ничего нового?
В глазах Юя появилось страдание; он кивнул было, но тут же с убитым видом покачал головой.
– Неужели пет никакой надежды? – спросил я и сам испугался своего вопроса.
Он тронул меня за плечо:
– Не так громко. – И помолчав, добавил: – Где она, мы не узнали, но говорят, условия в тюрьме сносные.
– А это точно?
– Кто знает! Во всяком случае, нам известно только это. Мы многим поручали разузнать о ней, но пока безуспешно. Боюсь, нам не удастся с ней увидеться.
Юй старался держаться спокойно. Несколько дней назад он говорил то же самое – очевидно, за это время не узнал ничего нового.
– Стой! Да ты весь мокрый, – воскликнул он вдруг. – Тебе не следовало приходить сюда. Надо быть осторожным.
С грустной улыбкой я снял пальто и намокшую шляпу, положил их на табурет и присел к письменному столу.
– Не могу я больше так жить, – вырвалось у меня. – Задыхаюсь один в своей комнате. Ты не знаешь, как это страшно – страшнее, чем в тюрьме.
– Больше выдержки! И старайся не думать о своих страданиях! – Он тоже сел, участливо поглядел на меня и стал уговаривать прерывающимся голосом: – Надо быть терпеливым. Разве я лучше живу? – Он замолчал и стал ерошить рукой волосы, что-то, видимо, его мучило, может быть, какие-нибудь горестные воспоминания? Я знал, что он думает о ней.
– Приехала ее мать… – Он опустил руки, с силой прижав их к столу. Затем, пересилив себя, тихо продолжал: – Она живет здесь. У меня не хватает духа сказать, что случилось с ее дочерью, да и скрывать нелегко. Ведь она тетка мне, я вырос у нее на глазах. Она договорилась с Хуа, что приедет сюда. Хуа сказала мне об этом. Тогда мы не думали, что такое случится. Сам посуди, как я могу сказать ей правду – ведь она уже немолода, скоро пятьдесят…
Голос его дрожал, и он умолк, чтобы не разрыдаться передо мной.
Хуа не раз говорила, что очень любит свою мать; часто рассказывала нам о том, какая она хорошая: оставшись вдовой, она не вышла вторично замуж, чтобы дать Хуа образование, вырастить ее. Ей так хотелось, этой умной, добросердечной женщине, чтобы Хуа нашла себе хорошего мужа и была счастлива. Она не всегда понимала дочь, но любила ее всей душой. А теперь… Я вспомнил, что говорила мне Хуа, и с трудом подавил боль в сердце.
