Осень ацтека - [20]

По этой причине многие рабы, веря, что это поможет им избавиться от тяжкой доли и дарует лучшую участь, добровольно предлагали себя жрецам для принесения в жертву любому, — им было всё равно какому, — богу. Однако круг столь поразительно легковерных людей отнюдь не ограничивался рабами. Помню, молодой свободный мужчина сам напросился на смерть, с тем чтобы потом его содранную кожу натянул на себя жрец, исполняющий роль покровителя посевов, толстого бога Шипе-Тотека. Свободнорождённая молодая девушка предложила вырвать ей сердце, пожелав стать воплощением богини-матери Тетеоинан, умирающей при рождении Кентиотля, бога маиса. Даже родители охотно соглашались на то, чтобы их младенцев топили на празднестве в честь бога дождя Тлалока.

Однако лично я никогда не испытывал ни малейшей склонности к самопожертвованию и (надо полагать, не без влияния известного скептика дяди Миксцина) не являлся ярым почитателем кого-либо из богов, не говоря уже о жрецах. Те из них, которые посвятили себя новообретённым божествам мешикатль, вызывали у меня наибольшую неприязнь, поскольку они, в знак своего высокого предназначения и отрешённости от обыденных радостей, наносили себе разнообразные увечья и, самое главное, никогда не мылись и не стирали одежды. В первое время по прибытии в Ацтлан жрецы, как и все остальные мешикатль, носили грубую, рваную рабочую одежду, а после тяжких дневных трудов мылись, как нормальные люди. Но стоило им освободиться от каждодневных работ, облачиться в жреческие одеяния и приступить к совершению обрядов, как они перестали даже ополаскиваться в озере, не говоря уж о том, чтобы очистить тело в парной. Не удивительно, что очень скоро одежды их заскорузли, тела покрылись коркой грязи, а сами жрецы стали распространять тошнотворную вонь. Наверное, если бы мне пришло в голову задуматься о странных плотских пристрастиях моего родича Йайака, одна мысль о возможной близости со столь гадким существом, как жрец, вызвала бы у меня рвоту. Но тогда я об этом просто не думал.

Как я уже говорил, прошло немало времени — целых пять лет, — прежде чем мне снова довелось вспомнить о домогательствах Йайака. Мне уже минуло двенадцать, мой голос начал ломаться. Я попеременно говорил то баском, то фальцетом и с нетерпением ждал, когда мне уже будет позволено надеть набедренную повязку. И вот тут случилось нечто, прямо-таки до нелепости схожее с тем, давним происшествием.

В самом начале своего рассказа я заметил, что боги, потешаясь над смертными, часто создают для нас обстоятельства, которые на первый взгляд могут показаться простым совпадением. Так или иначе, в тот памятный день я снова находился один в своей комнате, снова стоял спиной к двери, снова не заметил, как кто-то вошёл, и, наконец, снова подпрыгнул от неожиданности, когда чья-то рука оказалась у меня под накидкой.

— Опять за своё! — вскричал я, сорвавшись на писк, и резко развернулся лицом к приставале.

— Опять? — с удивлением переспросила Амейатль, моя двоюродная сестрица. Если я ещё не успел рассказать, что она выросла красавицей, то говорю сейчас — красавицей, да ещё какой! В свои шестнадцать лет она и лицом, и телом была прекраснее всех остальных девушек и женщин в Ацтлане: этакое истинное воплощение юной красоты.

— Что за неподобающий жест? — укорил я сестру, придав своему голосу взрослую басовитость.

— Я надеялась тебя соблазнить, — без обиняков ответила она.

— Соблазнить меня? — пискнул я, словно маленький ребёнок. — Как? Зачем?

— Чтобы подготовить тебя к тому дню, когда ты наденешь макстлатль. Разве ты не хотел бы ещё до наступления того дня научиться тому, что должен уметь настоящий мужчина?

— Научиться? — хмыкнул я. — Чему научиться? Да что такое я должен уметь?

— Научиться тому, что взрослые мужчины и женщины делают друг с другом, когда остаются наедине. Признаюсь, мне уже давно не терпится попробовать, что это такое. Вот я и подумала, что мы могли бы научить друг друга.

— Но... почему именно я? — тонко проблеял я.

Она проказливо улыбнулась.

— Потому что ты, как и я, сам ещё ничего не умеешь. Нам обоим нужно учиться, но мне хватило одного прикосновения, чтобы понять: ты уже вырос и вполне на это способен. Я тоже. Вот разденусь, и ты сам увидишь.

— Я видел тебя раздетой. Мы вместе купались. Вместе ходили в парилку.

Амейатль отмахнулась.

— Тогда мы были совсем детьми, можно сказать, бесполыми. А с тех пор как я стала носить нижнее бельё, ты ещё ни разу не видел меня обнажённой. А ведь я очень изменилась: и здесь... и здесь. Ты сможешь потрогать меня, и я тебя тоже, и мы будем заниматься этим, а потом и всем тем, к чему почувствуем склонность.

Разумеется, я, как и все мои сверстники (я думаю, это делают даже юные христиане), частенько обсуждал с приятелями различия между мужским и женским телом и то, чем, как мы считали, мужчины и женщины занимаются наедине: и как это делается, и кто поверх кого, и с какими вариациями, и сколько времени продолжается этот акт, и с какой частотой его можно повторять. Каждый из нас, сперва один, втайне, а уж потом на встречах и даже своего рода состязаниях с приятелями выяснил, что его тепули способен удлиняться и твердеть, а его яички олонтин содержат мужское семя омисетль точно так же, как и у остальных сверстников.