Осада - [48]

Но муж, как назло, ничего не говорил, а сама она не могла произнести ни слова, чувствуя, что все в ней словно оледенело: и сердце, и легкие, и язык, ей даже дышать было трудно. Женщина невольно вспомнила, как на днях, когда она гладила белье и нечаянно прикоснулась к обнаженному в одном месте электрошнуру, ее сильно ударило током, который парализовал ее: она хотела выпрямиться и не могла, как не могла выпустить из руки этот проклятый провод. Она лишь застонала от охватившего ее ужаса; к счастью, Бела, находившийся в соседней комнате, услышал стон матери и, подскочив к ней, выдернул из розетки вилку, освободив ее от ужасного шнура, который она все еще держала в руке. Но сейчас Бела не освободил ее от охватившего нервного оцепенения. Неожиданно она почувствовала сильную слабость в ногах и, испугавшись, что упадет на пол, схватилась руками за край ящика, в котором держала чистую посуду и столовые приборы. От резкого движения женщины тарелки жалобно задребезжали, а одна вилка с шумом свалилась на пол. Этот звук вывел мать из оцепенения, и она испуганно спросила мужа:

— Шандор, что же теперь с нами будет?

Шандор Бонда в этот момент углубился в воспоминания двадцатилетней давности. Взглянув на жену, он в течение нескольких секунд смотрел на нее такими глазами, будто только что очнулся от глубокого сна. Затем он немного поерзал на табуретке и, положив локти на край стола, вынул изо рта трубку и тихо сказал:

— Он приведет сюда нилашистов, — и, немного подумав, добавил: — Своих дружков.

— Этого не может быть… — еле слышно вымолвила жена. — Бела… — В этом месте она запнулась и замолчала, не сказав, как обычно, что ее сын хороший, добрый парень. Покачав головой, она так тихо, словно только для себя одной, повторила: — Этого не может быть… — И снова посмотрела на мужа.

Шандор молчал, не сводя взгляда с лица жены.

В глазах женщины появился страх.

— Нет… Этого не может быть… — повторила она еще раз прерывающимся голосом.

Шандор Бонда встал и, приблизившись к жене, погладил ее по плечам и коротко сказал:

— Успокойся.

Она же ждала, что муж сейчас скажет, что их сын конечно же ни за что не приведет в дом нилашистов, но он так и не произнес этих успокоительных слов. Поняв, что их вообще не будет, жена медленно повернулась к раковине и, низко склонившись над нею, опустила руки в теплую воду.

Шандор уселся на свое место и снова начал посасывать тихо сипевшую трубку, мысленно жалея и своего сына, и жену, а больше всех, пожалуй, самого себя.

В 1918 году Шандора Бонду произвели в сан священника, в котором он пробыл меньше года, так как второго августа следующего года ему уже пришлось расстаться с рясой: его расстригли. Произошло все это очень быстро: в десять часов утра пришло известие о том, что Венгерская советская республика пала, а ее правительство ушло в отставку, а спустя четверть часа он уже стоял перед епископом, а десять минут двенадцатого Шандор Бонда уже в цивильном платье вышел на улицу.

Родился Шандор в бедной семье, получил церковное образование и потому страстно желал стать священником, наставляющим на путь праведный бедняков. Священником бедных, а отнюдь не священником советской республики. Однако Венгерская советская республика дала бедным (что понравилось и ему) права и блага, отнятые у богатых. Но епископ, или, вернее говоря, сама святая церковь, заклеймил священника Шандора Бонду как «красного патера».

На самом же деле Бонда вовсе не был красным, но, оказавшись заклейменным этим страшным прозвищем, в течение почти двадцати лет находился под надзором полиции. Сам-то он прекрасно отдавал себе отчет в том, что не был красным, никогда не был. В данный момент он понимал это, как никогда раньше, отчетливо, и сознание этого причиняло ему почти физическую боль.

Когда он, будучи еще священником, входил на церковную кафедру, то всегда читал своим прихожанам проповеди о любви, а именно: о любви к богу, к ближнему, к истине, которая неподвластна ни насилию, ни произволу. Бонда считал сам и говорил об этом своим прихожанам, что если все люди равны перед богом, то, следовательно, они должны быть равными не только в имущественном положении, но и в любви и в понимании ее тоже.

От огорчения у Шандора перехватило горло. Ему хотелось заплакать, даже зарыдать, как это умеют делать лишь одни дети. «Ненавидьте любовь…» — хотелось выкрикнуть ему сейчас. Лицо его покраснело, грудь высоко вздымалась от охватившего его волнения, а трубку он сейчас держал так, будто это была сабля. «Ненавидьте…» В этот момент он чувствовал себя виновным в том, что сам еще недавно проповедовал всепрощенческую любовь в мирской жизни.

Дрожащими руками он набил трубку табаком и снова раскурил ее.

Жена Шандора продолжала мыть грязную посуду. Руки ее двигались медленно, а на посуду падали крупные слезы.

Муж смотрел на клубы табачного дыма, и в сердце его ничто не дрогнуло, оно нисколько не смягчилось. Он прекрасно понимал, что сейчас уже ничего нельзя исправить, и от этого ему тоже хотелось рыдать. И хотя он смотрел на жену, все его мысли в этот момент были заняты сыном. «Свернуть бы шею мерзавцу…» Грудь Шандора поднялась, он шумно вздохнул. Но сейчас ему было жаль не Белу, не жену и не самого себя, а весь мир, в котором его Бела — всего лишь капля в море, как и он сам или же его жена.