Орел смотрит на солнце - [73]

Читаешь этот рассказ, и кажется, что вовсе и не читаешь, а слушаешь презабавные истории из жизни простых, веселых и добрых русских людей труда. Нелегко им живется, но они, сильные духом и крепкие телом, умеют и в будничном находить для себя радости, ценить и понимать их. Вроде бы ничего особенного нет в эпизодах, как Максима в детстве осы искусали, как Алексей печной дымоход прочищал… бертолетовой солью. Но вы смеетесь с таким же восторгом, с каким смеялись, читая Гоголя и Чехова.

Поражаешься, как глубоко знает Ценский речевые особенности различных областей и краев России, их быт и нравы.

«Увар был калужанин, Мартын — орловец, и иногда подшучивал Мартын над Уваром:

— Ну, калуцкие!.. Ваши они, калуцкие, — мозговые. Это про ваших, про калуцких сложено: «Дяденька, найми в месячные». — «А что делать могешь?» — «Все дочиста, что хошь: хуганить, рубанить, галтели галтелить, тес хорохорить, дорожки прокопыривать, выдры выдрить»…

Мартын смеялся в полсмеха, простодушно и добродушно, далеко выставив острый нос, а Увар серчал.

— Вы-дры! Черт рыжий!.. Ты еще даже толком не знаешь, что это за выдры за такие, кашник!.. Ваши, орельские, они знай только: «Дяденька, найми на год: езли каша без масла, — сто сорок, а езли с маслом, — сто двадцать». Дыхать без каши не можете, а то калуцкие… Они дело знают, а орельские без понятиев» («Валя»).

Ценский смело вводит в речь своих героев присущие им «неправильные» слова и обороты, строит фразы неожиданно, по-новому, добиваясь, таким образом, естественности разговорной речи. Вот плотник Алексей рассказывает:

«…А тут есть у нас Коротков Евсей, тоже плотник, теперь он уж дюже старый, — тоже вот, как с вами вместе работали… Идем с работы, — а он же старый, — ворчит мне в ухо: — Ты, грит, лектрическим светом занимаешься, а над просветами должей меня провозился!.. — А он — подслепый; раз сумерклось, — шабаш, — вроде куриная слепота у него… А зле дома его — яма: для столба телефонного выкопана или так зачем… Вот я иду с ним да на яму эту потрафляю… А он знай свое: — «Ты же, говорит, и когда пьешь, примерно, так ты же пей с толком… Я, говорит, и сам всю жизнь пью, а только я пьяный никогда не валялся!» И только это выговорил, — в яму!.. А тут жена его зле дому… «Бери, говорю, мужа свово, должно крепко-дюже пьяный…»

Сколько зцесь «неправильных» слов, «неграмотных» оборотов. Но попробуйте «почистить» эту речь, «неправильные» слова заменить правильными, попробуйте вместо «так зачем» сказать «еще для чего», попробуйте заменить «сумерклось» совершенной формой от глагола «смеркалось», как сразу плотник Алексей перестанет быть плотником Алексеем.

Ценский не признавал в языке художественных произведений рубленых фраз, считал такой «стиль» либо манерностью, либо признаком небольшого таланта писателя. Нб он в то же время был противником всего рыхлого, растянутого, тусклого. С «длиннотами» он боролся и в своем творчестве. В годы Великой Отечественной войны, работая над эпопеей «Преображение России», обеспокоенный все разрастающимся ее размером, он записал в одной из своих тетрадей: «Хотелось бы для романа «Пушки заговорили» попробовать взять более компактный стиль, чтобы вместить в 16 листов больше содержания, чем удавалось это сделать в других романах, чтобы меньше было разговоров людей, а больше разговоров пушек… Вообще какой-то новый прием изображения надо бы ввести, чтобы сгустить события и людей, дабы и тех и других поместилось в плоскости романа как можно больше. Не взять ли стиль «Кукушки» из «Бабаева». Там людей порядочно, а в рассказе всего РД листа».

Да, новелла «Кукушка», впоследствии ставшая главой романа «Бабаев», написана в предельно сжатом, напряженно-энергичном стиле, который соответствует содержанию новеллы. Это был первый в творчестве Ценского, и очень удачный, опыт изображения массовой сцены, где поступки героев, короткие реплики их четко определяют образ и характер каждого из них.

Писатель ратует за «плотность» и весомость повествования: вместить как можно больше содержания на возможно меньшей площади. «25 листов в одном романе, быть может, утомительно для Чтения, и, пожалуй, все-таки придется сжать содержание романа до 18–19 листов», — записывает он в той же тетради.

Разумеется, «сжать» не в ущерб содержанию, а за счет использования «более компактного стиля». Он постоянно думает о читателе: книги не должны быть утомительными, иначе они не дойдут до того, кому предназначены. Отсюда и борьба за «компактный стиль», но неизменно яркий, красочный, высокохудожественный.

В одной из тетрадей Сергея Николаевича есть следующие записи: «Эпопея теперь — это отсталый вид художественного творчества и рекомендовать его молодым писателям смешно… Огромных по объему вещей некогда читать, значит, время их прошло, и советовать молодым писателям браться за большие полотна по меньшей мере дико. Не только эпопея, но и большой роман, а тем более роман психологический, должен вымереть, как вымерли огромные животные, вроде игуанодонов, бронтозавров и т. п. Очень высокие люди тоже вымирают… Великанство — пережиток. Эпопеи и большие романы самым естественным образом должны уступить место небольшому рассказу, удобочитаемому и легко усвояемому. На этот путь в нашей литературе стал чуткий к требованиям читающей публики Чехов».