Орел смотрит на солнце - [72]

И обратите внимание — оба ведь, и Полезнов и Бесстыжев, так сказать, люди не только одного класса, но и одной профессии. А говорят совсем по-разному, строй речи, интонации, словесный состав совсем не одинаков. Это огромное мастерство художника — передать колорит речи каждого человека. Задатки такого мастерства были уже у раннего Ценского. Вспомним маленький разговор между Бабаевым него денщиком Гудковым:

«— Как не уволят вскорости — тогда, ваше благородие, явите божецкую милость мне в отпуск: никаких силов нет.

— А зачем тебе в отпуск? — спрашивает Бабаев нарочно медленно, безучастно.

— Да как же можно? — удивился Гудков. — Там же у меня, первое дело, — хозяйство… зима теперь — дров навозить… Баба опять… требовает.

— Баба… На что тебе баба?

— А как же? Баба-то? Чудное дело, ваше благородие! Что я — я заяц?»

Или монолог обиженного солдатом деда из «Поляны», как образец живой народной речи.

«— Дурак и больше ничего! — глухо ответил дед. — Налил зенки-то!.. Тоже драться лезет… Кабы скосить с плеч лет десять, я бы те показал снохача! Так бы тебя взмылил, лучше ротного!.. Тоже, крупа тамбовская, — «у нас, у нас»… Носа высморкать путем не умеет, а туда же — «мо-ло-кан»! Выбили мозги-то на службе».

Писатель прислушивался к народной речи в вагонах третьего класса и в полковых казармах, в деревнях и на городских ярмарках. «Господин хитьфебель!» Или: «Теперь давай чаю горячего — рубаху на себе сушить буду!» Такое не выдумаешь, как и то, что калужские плотники «парапет» называют «куропетом», «артезианский» колодец — «рязанским»… Семен из «Старого полоза», услыхав от чабана, что полоз живет больше ста лет, грубовато и просто резюмирует:

«— Змею, ему, конечно, износу нет, — процедил Семен сквозь зубы. — Сказано — гад, и кровь имеет холодную… Вот он сожрал шпака, и никакой ему заботы, — теперь спи себе, знай… А человеку обо всем беспокойство, — значит, до гадовых лет ему не дожить…»

Сергей Николаевич всю жизнь искал новой формы в литературе. Он шел от стихотворений в прозе до огромных эпопей. Романы «Невеста Пушкина» и «Лермонтов» — это страстный поиск новой формы, нового стиля. И эта избранная им форма не была самоцелью, особенно если учесть характер главных героев — русских поэтов, к которым и будет приковано все внимание читателей. Действие должно развиваться стремительно, бурно, — читатель, следящий главным образом за сюжетом, за тем, что и как говорят герои, не примет лирических и философских отступлений, медлительного описания обстановки, природы.

Сергей Николаевич как-то говорил, что без трех исторических книг (о Пушкине, Лермонтове и Гоголе) ему было бы трудно писать историческую эпопею «Севастопольская страда», хотя она потребовала совсем иного стиля, чем тот, которым написаны книги о поэтах.

После «Лермонтова» описательность в небольших рассказах и повестях постепенно вытесняется разговорной речью. Уже «Сливы, вишни, черешни» и «Старый полоз», написанные в 1927 году, построены почти исключительно на диалоге. Пейзаж в них присутствует, но он предельно сжат, написан двумя-тремя сильными мазками.

Двое прохожих, Петр и Семен, присели у отары перекурить и ведут неторопливый разговор с чабанами. «Овцы прятали головы от полуденной жары одна под другую и все толкались на мест;е и подрагивали курдюками. Важные козлы иногда жестко звякали железными колокольцами очень древней работы, когда ожесточенно чесали себе косматые спины загнутыми рогами. Собаки только делали вид, что спали в полглаза… Но полоз спал… Он изнеженно спал, как случалось ему спать на этом месте много тысяч раз за его долгий век, он погруженно спал.

Видел ли он сны? Едва ли… Слишком плоска и мала была его голова для снов. Сны ведь тоже некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.

Семен с силой бросил от себя в сторону стада окурок, положил руки на шейку двустволки, провел круглыми глазами по кофейным лицам чабанов и воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.

— Кулаки деревенские тоже… восстания подымали! — заговорил он срыву. — Почему, спрашивается, деревня ваша пользы своей не могла понять?.. Продразверстку забыл?.. Небось сам тоже хлеб в землю от нас закапывал, чтобы зря гнил, а мы, армия красная, чтобы погибали?.. Помню я бабу одну саратовскую, — век ее не забуду! — шерсть мы тогда собирали… Вхожу… одна она в хате… Сидит ступой… «С тебя, тетка, — говорю, — шерсти полагается три фунта… Давай!» — «Три?» — говорит. «Три фунта». Так она что же, подлая, а? Подол свой задрала: «На, — говорит — стриги! Настригешь три фунта шерсти, твоя будет!» А?.. Это что?.. Стоило ее убить за это или нет, по-твоему?.. Что?.. Глазами моргаешь?.. А то послали нас, — тоже восстание сочинил один — это в Балашовском уезде — и как же он назывался, предводитель этот? — назывался он — «Народный сын — летучий змей»!.. Вон они куда змеи-то пошли, на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими «змеями летучими»?.. А? Захватить да пускать их опять? Так скажешь? Они опять стаей сползутся, да на нас… Их пускать нельзя было, не то время!.. Их надо было всех, дочиста, — понял?»

Еще пластичней язык рассказа «Сливы, вишни, черешни»; богата красками добродушного юмора и наивной откровенности речь плотников Максима и Алексея.