Орел смотрит на солнце - [71]

«Облака все чернели снизу и все набухали вверху, выпуклые, мокрые, тяжелые, как паруса. Из-за земли их точно выпирал кто-то в небо плечами; от земли они проползли совсем близко; от земли невидимо, присосавшись, впитывали они свою черноту, упругость и тяжесть; над землей они сплетались, бросая друг другу звенья; белые клочья быстро скользили по ним и пропадали, точно съедались ими. Внизу они были уже скованы в тучу — одну, сплошную и цельную».

Таков пейзаж этого удивительного живописца. Период увлечения пейзажем падает в основном на дореволюционное творчество писателя.

С годами в его произведениях стал преобладать портрет человека, объемный, скульптурный, скорее изваянный, чем написанный; при создании такого портрета художник чаще всего прибегает к живой речи самого героя.

Он то пользуется портретом-рисунком:

«Шел навстречу какой-то инженер с дамой, закутанной в рыжую вуаль, у дамы была низкая длинная талия и руки с острыми локтями, а инженер был бритый, увесистый, медно-красный, в тужурке и в пустых глазах на выкат, просто как будто надел на себя эти глаза, вынувши их из картонной коробки» («Бабаев»); то прибегает к живописному портрету, созданному широкой размашистой кистью: «Андрей Силин был белесый мужик лет тридцати; не особенно высок, но что-то уж очень широк в плечах, — перли в сторону плечи, напруживши кругло старый армяк, и лапы были кротовьи, плоские, прочные, с черными твердейшими ногтями, с желтыми мозольными трещинами на суставах; а Алпатов был крупный, бородатый, лет пятидесяти трех, с красной толстой шеей и кровавыми щеками; говорил со всеми так, точно всеми командовал: сердитым тяжелым басом, отрывисто тыкал, пучил глаза» («Медвежонок»).

В дни Февральской революции поставщик фуража для армии Иван Ионыч Полезное приезжает из Петрограда домой, в деревню, и встречается со своим подручным по скупке овса Бесстыжевым. Между ними происходит короткий разговор, из которого как живой встает впервые появившийся на страницах романа Бесстыжее — сельский мироед. Полезное сообщает:

«— Сердит очень против царя народ, — я про Питер, конечно, говорю… Очень языки у всех поразвязались.

— Ну? — как будто удивился Бесстыжее, пришлепнув бороду на колене».

Для Бесстыжева это сообщение не было новостью.

Но он хитрит, он делает вид, что удивляется, чтобы вызвать своего шефа на откровенность. У него в голове зреет коварный план. И Полезнов произносит бойкий монолог:

«— А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильенов народу от олуха одного!.. Ты в японскую войну не служил? Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли… «Голые, говорят, мы против японцев вышли!..» Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством — уйди к черту! Вот!.. Уйди, — мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..»

И Бесстыжее «как будто от испуга, поспешно убрал свою бороду за борт пиджака и спросил тихо:

— Это ты, Иван Ионыч, про кого же так?

— Про кого?.. Все про него же. Я уж наслышался и в Питере, и в вагоне, что про него говорят… Это ты здесь сидишь, не слышишь…

С полминуты они глядели друг на друга неотрывно: один зло, другой испуганно, наконец, спросил Полезнов:

— Сколько овса к первому ссыпем?

— Овса-то? — не сразу отозвался Бесстыжее». Прошли минуты тягостного молчания.

«— Я тебя про овес спрашиваю! — напомнил Полезнов.

— Про овес-то?»

Это начинает бесить Полезнова, и он кричит:

«— Дурака ты, что ли, из себя корчишь, или что? Ты получил на овес деньги?

— На овес-то?

И Бесстыжее спокойно повернул к нему голову, поднял ее, напыжился и ответил расстановисто: (заметьте — спокойно и расстановисто, значит, решение в нем уже созрело).

— Да раз если ты об царе нашем такие слова смеешь говорить, какой же тебе тогда овес? Тебе тогда острог, а не овес!..»

Одна эта фраза сделала портрет Бесстыжева объемным, осветила его изнутри, и вот он, Бесстыжев, весь перед нами: мы видим и лицо его, и бороду, и глаза, и даже одежду, хотя автор и не описывал всего. Наша фантазия дорисовала портрет. И мы уже догадываемся, как Бесстыжее будет вести себя дальше, интерес к нему от этой догадки у нас не ослабевает, а, напротив, усиливается. Мы с напряжением следим за диалогом, на лету ловим их фразы:

«— Что-о?» — Полезнов недоумевает.

«— Тебе тогда отседа бежать надо, покамест полиция не схватила.

— По-ли-ци-я!.. А хотя б полиция, кто же ей на меня донесет, полиции?..

— Как это «кто донесет»?.. Вот мне ж ты говорил это, я, стало быть, должен и донести уряднику — вот какое дело!.. О-очеиь это серьезное дело, а не то, чтобы шутки…»

«— Т-ты… с урядником?! — запальчиво крикнул Полезнов, поднимаясь. — Угрожать вздумал?.. Ты мне… не насчет урядника, а насчет овса говори, понял?

— Ha-счет ов-са?.. Что я тебе насчет овса могу? Ну?»

«— Я тебе двадцать тысяч дал? — понизил голос Полезнов.

— Ког-да это д-да-ал? — удивленно вытянул Бесстыжее.

— Та-ак! — вытянул и Полезнов и тихо присвистнул.

— Не свисти у меня в горнице, невежа, — у меня иконы висят! — прикрикнул Бесстыжее и сжал кулаки» («Львы и солнце»).

Читатель видит теперь, что дело не в царе и не в иконах, а в двадцати тысячах, которыми решил воспользоваться Бесстыжев, учтя благоприятную к тому обстановку. Еще вчера он мог заискивать и в три сугибели гнуться перед Полезновым, а сегодня, почувствовав слабость компаньона и патрона своего, он готов горло ему перегрызть за 20 тысяч.