Оранжерея - [60]

и от далей тех сухо во рту.

Мы отчалим, и к нам повернутся

эти горы косматой спиной,

и османской волной захлебнутся

завсегдатаи пляжной пивной.

Взяв яйлу, точно крепость, на приступ,

она хлынет в долину, и там,

от плато отступая на выступ,

превратится в татарский фонтан.

Скудный плеск его, трепет и лепет

(как бы сонное чтенье строки)

и тот образ, что ласточка лепит,

грязь слюною скрепляя в комки,

и щербатые плиты кладбища

в караимском ущелье, костры

отдаленных стоянок, и выше —

горной церкви литые кресты,

и все то, что еще не созрело

и о чем разговор впереди,

станет частью иного раздела,

вроде тех, что зовутся «в пути».

3

(Не забыть бы два слова о воле.)

Как глядящий на порт с высоты

держит маленький мир на приколе,

я склоняюсь над Крымом, в листы

занося его лики и роли.

Есть еще наблюдение: ярус

ближних гор, дымка Ялты внизу —

высота превращает стеклярус

в жемчуга и в шелка — мишуру.

Ширмы лета работники сцены

расставляют поспешно; а вот

Херсонес, населенный и целый,

восстает из искрящихся вод.

Генуэзские узкие стяги

полыхают над Каффой опять,

и дружины «из Царьград в варяги»

на ладьях возвращаются вспять.

И виденье английского флота

в севастопольской бухте, и штиль

после утренней казни, и что-то

страшно милое (мелочь, утиль), —

что-то вроде серсо или бочче,

с пирамидкою ярких мячей,

что бросали в песок у обочин,

и потерянных где-то ключей.

4

Тишина. На слова налегая,

как на весла тугие, иду

против ветра, навек оставляя

ледников золотую слюду.

Восхищаясь дворцом или парком,

я попробую их описать

и закрою глаза. Крым, как барку,

на волнах будет море качать.

На волнах будет след направленья

вроде пены пивной, на волнах

укачает мои заблужденья

о предписанных небом путях.

И поддавшись насилию сини,

ублажаясь бродяжной мечтой,

как Россини просторы России,

предвкушать буду греческий зной.

Нам с тобой ничего не осталось,

как, лелея забытый язык,

привнести в него частную малость

и оставить родной материк

Полной грудью вдохнет парус волю,

и я, снасти напрягши, пущусь

мимо лодок рыбачьих по морю,

с той свободой, что выразить тщусь.

Притягательней скальных уступов,

упоительней скальдов, она

через щели однажды проступит,

а потом хлынет в трюм, как волна.

НЫРЯЛЬЩИК

Как нищий ныряльщик в тропический омут,

твой облик вдохнув до отказа, уйду

в слоеную глубь... но сравнения тонут,

и суть не клюет на пустую уду.

Как тощий ныряльщик, тобой обожженный,

с грузилом в обнимку — на мутное дно,

нашаривать раковины обреченный,

вываливать в лодку тугое рядно.

Как нищий и тощий, но вещий ныряльщик,

тобой совращенный однажды, как тот

мечтающий в лодке тропический мальчик,

таскающий перлы из преющих вод,

я снова бросаюсь в бесплодные волны,

где жемчуг со жребием слился в одно,

где носятся образов чуткие сонмы,

а в створках сомнений зажато зерно;

я здесь глубиной, как стеной, огорожен,

здесь нет для стихов ни лазейки, ни зги,

и слов полнозвучных здесь много дороже

живой перелив из замшелой лузги.

НЬЮ-ЙОРК

На клетках сирого Нью-Йорка,

на мраморной доске кофейни

в унылом Сохо корифей

играет черными (ты скажешь:

эмблема — черен сам игрок),

легко размениваясь чернью;

на исцарапанной, не раз

политой кофе (в ту игру,

где поначалу толчея,

а под конец — лишь шут да Лир), —

над серой плоскостью Нью-Йорка

его задумчивые пальцы

(и для фигурок есть каморка

в одном прокуренном подвальце)

держали черный жемчуг пешки

(слюду ногтей отметь: красиво),

затем ее перемещали,

противник отзывался живо,

и было ясно: на скрижали,

что эти двое размечали,

упорно вычисляя вешки,

друг друга пешки навещали,

а игроки их наущали:

живи, терпи, уйди, останься.

Что если кануть «без следа»,

купить билет до Катагелы,

затем — пешком, верхом, — туда,

на запад, в дальние пределы?

Где мрамор, жемчуг и слюда,

где Лир и шут, и хрупких башен

инфантилизм и тишина,

и наспех небосвод раскрашен.

Так черной дланью платит дань

прошедший день воображенью:

и всюду грань, куда ни глянь,

и поддаешься искушенью

искать средь сутолоки толка

на клетках сирого Нью-Йорка.

CARMINA NOCHS [64]

1

Что проку муку прохлаждать,

упершись лбом в стекло, что проку

в простенках прошлого стенать

и мерить сумраком мороку?

Что, если это только сон,

многостраничное введенье,

чей сногсшибательный raison[65]

в ином, «дополненном» виденьи?

Возможно. Не исключено.

Хотя сомнительно. К тому же,

не ясно, чем скрепить звено,

а ключ без скважины не нужен.

Когда бы все проистекло,

верней сказать, проистекало,

как солнца луч через стекло,

душа б иного не искала.

2

Какая в голове труха...

Схватить треух и торопливо

сбежать по лестнице, пока

тоска меня не уморила?

Так хорошо здесь порыдать,

у двери этого трактира,

горит вверху, ни взять,

ни дать, на гвоздь повешенная лира.

Ты будешь часто умирать,

точнее — каждую субботу,

точнее — каждый день на йоту

во мне ты будешь убывать.

Заешь несчастье калачом,

спроси у полового чай,

засим, о том, о сем начнем,

а хочешь, молча поскучай.

А то — сыграй со мной в триктрак:

кто проиграл — тому платить.

Когда бив жизни было так,

что я посмел бы возразить?

3

Что возразить посмел бы я?

Отличный ход, снимаю шляпу.

Легко ступая, жизнь моя

в лиловую уходит слякоть.

Свет полумертвых фонарей

бредет, за цоколи цепляясь,

и замирает у дверей,

как инвалид, просящий малость.

А к окнам, ясным изнутри,