Оранжерея - [59]

СТИХИ АНТОНА ТАРЛЕ, не вошедшие в книгу «Странностей»

ТЕРПЕНИЕ

1

Эвтерпа, дай уснуть: невмочь

фруктозу рифм тянуть из меда.

Исходит медленная ночь

парами крепкого иода.

Но шепчутся в палате Парки

про мох исландский и припарки,

и терпеливая сестра

не оставляет до утра.

2

(Decima [62] )

Эвтерпа, та, что боль терпела

и глаз своих поднять не смела,

та, что в изодранной тунике

иль на Пикассовой «Гернике»,

Эвтерпа, душенька, сестра,

чьи в кровь разбитые уста

твердили: «Господи, прости»,

сжимала медяки в горсти

и по утру кралась тайком

домой, укутавшись платком.

* * *

Я ключевое в прелести твоей

никак не обнаружу: без осадка

растворено решающее в ней,

как в ключевой воде состав солей, —

без частностей, без меры, без остатка;

и чем мне что-то кажется верней

скрывает суть (так в кубке тает сладко

жемчужина), тем проще и страшней

и отдаленней дивная разгадка.

* * *

Р.

Меня твоя страсть не застала врасплох:

я всполохи наших свиданий

задумывал впрок, как собранье стихов,

для будущих неких изданий.

Тебя вычисляя в грядущем, я мнил,

ты будешь другая, но, встретив,

мечту я с реальностью соединил,

слияния их не заметив.

И все же, как утренний в небе зазор,

как жилки на высохших листьях,

порой проступает первичный узор

и образ твой, сложенный в мыслях.

ПОТОП

Где-то в сырой траве часто кричит дергач…

Крепко тебя обняв в душной норе такси,

хмелем волос твоих я до пьяна дышал,

но усмехнулась ты, выслушав шепот мой,

и ослепил меня встречной машины луч.

Город для слов моих слишком казался мал:

стоило мне начать, как возникал твой дом.

Ветер фонарь над ним, словно дитя, качал

и твою тень моим крыл на стене плащом.

Я ведь тогда уж знал, что нас с тобою ждет:

пепел падет на град, смоет река дворцы.

Чуждый стихам язык будешь учить тайком,

с варваром-чужаком ложе разделишь ты.

Где-то, в каких стихах, «часто кричит дергач»?

Слышала ль ты хоть раз птицы той частый крик?

Но промолчала ты, глядя в речную даль, —

молча стоять тебе нравилось на ветру.

НЕПАЛ

Неужели взойти на хребет Эвереста

суждено было мне, как кому-то с карниза

опрокинуть плашмя в мостовую предместья

свою жизнь под напором смертельного бриза?

Шляпу сняв, без пальто, пал он вниз... До того ли

мне теперь, перед палевым солнцем Непала,

от которого склон в фиолетовой соли

и ледник расцветает палитрой опала?

В гуле близких лавин крики шерпов терялись,

и заметна была круглота мировая,

но уже надо мной санитары склонялись,

грязным снегом льняные халаты марая.

MORTA

1

Страх смерти (низкий потолок,

гранит перрона, заграница),

я твой не вытвердил урок

Как будто вырвали страницу

в конце задачника: листай,

ищи, ищи, надейся, или

как будто лампу погасили

в вагоне сонном, а роман,

что ты держал в руках, как птицу,

уж близится к концу — страницу,

строку, быть может, не прочел...

2

Страх смерти — тонкая тетрадь,

вот-вот закончатся чернила,

но ты не можешь точно знать —

на слове ль «явь», на слове ль «мнимо».

Нам наших сил не рассчитать,

не зная дальности дистанций —

еще дремать? уже вставать?

и сколько по дороге станций?

НА АДРИАНОВУ ЭПИТАФИЮ

«Animula vagula, blandula»[63],

дитя ты — ату да ату.

Тебя утешая и радуя,

о дальней дороге солгу.

Представь: в черном небе как будто

взрываются сотни шутих,

и гаснут, и новое утро

читает заученный стих.

И все это где-то за городом,

за лесом, за миром — замри:

каким притягательным холодом

повеяло вдруг от земли!

Гляди-ка, ребенка укачивать,

шепча, принимается мать.

Куда же, в какое Мукачево

тебя приведется сослать?

Каким покаяньем таежным,

молитвой упорной какой,

стихами какими продолжен

я буду, «уйдя на покой»?

Ведь время настанет — курсивами

пойдет жизнь страницы писать:

курсисток, как фразы красивые,

на курв и курзалы менять

Ужель карандашик затачивать,

что нож на расправу? Ужель

с дороги нельзя нам сворачивать:

на Речицы, что ли, на Гжель?

В лесу тишь. Дымка паровозного

угольная горечь. Терпи,

бродяжка, случись в царство грозное

дремучей тропою зайти.

Вот торит слепец одинокий

в подземке свой траурный брод.

Не так ли придется в далекий

тебе отправляться поход?

И стук его суетной палки

все будет коробить твой слух,

и фразы из детской считалки

от этого вспомнятся вдруг:

«Animula vagula, blandula...»

Да полно тебе лепетать.

Гляди-ка, луна уже канула.

Не плачь: начинает светать.

КРЫМ

1

Это дикое рыжее имя

будет в уши о воле рычать,

когда сушу от струнного линя

утром станет матрос отпускать.

Он успеет вскочить на качели

переполненной барки — тогда

разговоры о смысле и цели

мы оставим с тобой навсегда.

(Нет за мысом ни цели, ни смысла,

но, по замыслу Автора, там

дует ветер и ныне и присно,

и в расселинах тесно волнам.)

Мы увидим чудесные вещи,

в них ни проку, ни толку, но ты

этих сизых разломов и трещин

никогда не забудешь черты.

И в масштабе бессрочной разлуки

всё покажется вдвое крупней,

как садилась синица на руку,

как под снегом струился ручей, —

всё, что скроет грядущая темень,

темя темой извечной дразня;

это как вырастание тени

на закате погожего дня.

2

А теперь мы отчалим. Всё враки

про границы, пределы, края.

Это всё сочинялось во мраке

не имевшего окон жилья.

За пределами снова просторы,

на границе рыбачит баркас,

из-за гор поднимаются горы

(мироздания грубый каркас),

а за теми горами иная

гложет глаз перспектива, и ту

будто новой волной накрывает,