Оранжерея - [58]

—  Ах, да брось ты, Макс он не нарочно. И по­том: что Севастополь, что Одесса — один черт...

—  Оно-то так. Только меня сегодня вечером Романов будет встречать в Балаклаве, а завтра...

—  Пошли ему с корабля телеграмму, чтоб не беспокоился. А в Одессе переночуешь в гостинице.

—  Ты думаешь? — Он пожевал губами, раз­мышляя. — Да, ты прав. Ты, как всегда, прав, ста­рина! Надо пускаться в путь. Рубикон перейден.

Прояснившись, Штерн поднял указательный палец вверх, точь-в-точь тем же жестом, каким его отец в зале суда останавливал прения сторон.

—  Давай присядем, что ли, — сказал он, беря Марка за рукав.

Они присели на ступеньку, тесно прижавшись плечами.

—  Буфет открыт, но еды там нет, — грустно сказал Штерн, настроение у которого менялось столь же стремительно, что и островная пого­да. — К тому же туда не протолкнешься...

Марк обнял его за плечи и слегка встряхнул.

—  Ты сегодня что-то сам не свой, Макс. Ни­чего,  всё  образуется,  все  образумятся, — сказал он ободряюще, искренне надеясь, что так и будет.

—  Хотел бы я тебе верить. Ох, как бы я хотел тебе верить! Но только, по-моему, Марк, это ката­строфа. Это конец. Мы уже никогда не вернемся... Доктор нашел у меня аневризму... — прибавил он печально и, толкаясь локтем, полез в карман за носовым платком. Сколько дней мы просидели с ним за одной партой? Что-то около тысячи. Я у окна, он — у прохода. После обеда в школьной столовой у него всегда негромко бурчало в живо­те, а однажды в жаркий июньский день у него вдруг пошла носом кровь и он перепачкал экза­менационную работу.

Несколько минут они сидели молча. Марк за­думчиво вертел в руках белый, как соль, зернис­тый камешек, который всегда носил с собой вроде талисмана. Вынимая платок, Штерн просыпал на землю серебряную мелочь, крякнув, потянулся бы­ло собирать, оставил, вздохнул, переложил, попут­но глянув на часы, из левого кармана пальто в пра­вый пузырек каких-то млечных капель, попытался расстегнуть тугую верхнюю пуговицу рубашки, ос­тавил, снова вздохнул, слегка оттянул узел галсту­ка, страдальчески подвигал шеей и развернул свой белоснежный платок, как флаг капитуляции.

Высморкавшись и отдышавшись, он уже дру­гим тоном спросил, указывая на черный чемодан Нечета:

—  Стало быть, это тот самый кофр?

—  Да, Макс, тот самый кофр. Напоминаю те­бе, что в нем — самая ценная часть нашего се­мейного архива. Кроме того, там жестяная ко­робка ректорских печатей и несколько раритет­ных изданий, среди которых сербский перевод «Странной Книги». Понимаешь, о чем речь? Так что будь, пожалуйста, бдителен.

—  Неужели то самое издание: Лейден, начало семнадцатого века?

В глазах Штерна зажегся библиофильский огонек

—  Так точно, тысяча шестьсот шестнадцатый год.

—  Ух ты! Никогда не держал эту книгу в ру­ках, хотя наслышан... — сказал он с такой знако­мой Марку интонацией профессиональной за­висти. — Хорошо. Я не буду спускать с него глаз. Будь уверен, — серьезно закончил Штерн тонким голосом, каким в детстве клялся вечно хранить тайны.

—  Смотри, вся надежда на тебя. Когда добе­решься до Марселя, дай знать Илюше, он заберет его на сохранение, чтобы тебя не обременять, — говорил Марк, припоминая, что еще важного нуж­но сказать на прощание. — Да, вот еще. Я положил в него рукопись своего последнего романа — то­го, что ты уже успел прочитать. Пусть пока побу­дет у тебя, от греха подальше, а там решим. Так будет верней. Да и где я теперь на островах смогу его издать? И последнее при первой возможнос­ти — пиши.

Штерн кивнул, и они оба поднялись.

—  Простимся покуда, — сказал Марк, откры­вая объятия, и Штерн прижался к его шее холод­ным ухом и мокрой шершавой щекой.

—  Так ты, значит, точно решил остаться? — все-таки спросил он, глядя на Марка снизу вверх с голубой поволокой печали, в которой уже как будто читались признаки морской болезни и не­минуемые муки ностальгии.

Отстранившись от него, Марк оглянулся на мреющий в утренней дымке город, зубчатые баш­ни Замка на холме, пустынные улицы. В вообра­жении ему смутно рисовались одинокие вечера у камина, при свечах, редкие гости, темные площа­ди, разбитые витрины, разграбленные лабазы... Из-за бессонной ночи все виделось ему слегка размы­тым, слегка искусственным, слегка ненастоящим, как если бы все вокруг — мосты, набережные, дворцы, колокольни, скалы соседнего острова — было только сказочно подробной картиной, уди­вительно точным воплощением чужого замысла.

— Да, Макс. Я остаюсь. Уехать теперь было бы... — он хотел сказать «трусостью», но, глядя в до­верчиво-голубые, близорукие глаза Штерна, осекся и закончил: — „преждевременно. К тому же небо как будто проясняется. Смотри, на шпилях Града уже проступает позолота.

Штерн посмотрел невидящими глазами в сто­рону Града, ничего не сказал на это, покачал голо­вой, еще раз порывисто обнял Марка и, взяв чемо­дан, боком врезался в поредевшую толпу, унося с собой все, что у них было: великую легенду, безум­ную надежду, пятьдесят лет жизни. Мелькнуло его серое пальто, седой затылок, и он исчез из виду.

Пока они прощались, ветер успел переме­ниться. Теперь свежо пахло морем. Корабль дал долгий сигнал — к отплытию. Марк засунул ли­шенные ноши руки глубоко в карманы пальто и, бездумно перебирая в уме случайные слова: «ча­до», «чудо», «в чаду», не спеша пошел в сторону дома. И в ту же минуту за тысячу миль от остро­вов Каскада, в залитой солнцем больничной па­лате, Матвей Сперанский открыл глаза и увидел перед собой Розу.