Оранжерея - [16]

Отчего оранжерея?

Теплица была занята Марком на тот случай, если бы Ксения отказалась пойти с ним в гости­ницу из боязни столкнуться там с кем-нибудь из знакомых. Запредельские барышни в те времена отличались стыдливостью, забытой на материке, с юными блудницами не цацкались — их отправ­ляли с глаз долой на отдаленный остров Змеи­ный, безотрадное, мрачное место, заселенное не­сколькими семействами немцев-меннонитов, — с обрывистыми берегами и заросшими астрага­лом и ковылем каменистыми пригорками («Что за ужасная земля! — воскликнула однажды путе­шествующая англичанка. — Ничего, кроме серых бесплодных скал — barren gray rocks, — и какая скудость!»), в унылый пансион с мизерным со­держанием и суровыми обрядами послушания, где бледных воспитанниц вместо радостей театров, будуаров и адюльтеров принуждали составлять гербарии, изучать географию и петь хором и где в виде воскресного развлечения предлагалась ча­совая проповедь заезжего квакера-дрыгуна.

Розе, юной розовой Розе, никогда не слыхав­шей о пансионе для испорченных девочек, все эти предосторожности показались попросту пус­той отговоркой, наспех выдуманной отцом из же­лания скрыть истинную причину оранжерейного свидания. А узнала она обо всем в свои невин­ные двенадцать лет из тонкой линованной тет­ради в простой миткалевой обложке, которую она нашла как-то в старом кожаном чемодане с ото­рванной ручкой среди кипы семейных бумаг — ветхих метрик, похвальных листов, треснувших снимков, полинявших открыток, полуразложив­шихся путеводителей по прошлому и другого фламмаопасного хлама, коим всякое супружест­во со временем обрастает, как ствол дерева ли­шайником. Исписанная от края и до края четким почерком Марка Нечета, тетрадь эта содержала подробный отчет о его свидании с девицей Ксенией Томилиной, составленный, по-видимому, pro memoria[24], той же ночью в номере «Угловой». Предваряя записки, он, еще ничего не зная о ро­зовых последствиях своего тепличного приклю­чения, сделал охранительную помету: «sub rosa», оставив нам заодно отличный образчик прозор­ливости доброжелательного провидения, работа­ющего, впрочем, на холостых оборотах, ибо глаз человечий неприметлив и суетен и багаж жиз­ни все стоит где-то на захолустной станции без присмотра.

Однажды, много лет спустя, жарким июльским днем, опустив подробности, Роза по секрету пе­ресказала историю Матвею Сперанскому. Дело бы­ло неподалеку от той самой теплицы, в ботани­ческом саду, незадолго до отъезда Матвея в Москву. Трещали цикады, всё усиливая до умопомрачения свой монотонный ропот, по краям мраморной чаши фонтана с обманчивым впечатлением исто­чаемой прохлады плескалась вода. Матвей, очень прямо держа спину, сидел на каменной скамье подле искусственного грота и доверчиво внимал Розе. Она полулежала на скамье, опершись спи­ной о шершавое тело сосны и вытянув гладкие ноги в тесных измятых шортах через его онемев­шие от счастия колени, и, разумеется, ввиду такой небывалой близости и блаженства обузы, «он все чувства держал нараспашку, ее лепет не смея пре­рвать» (из поэмы Тарле «Свободное падение»).

2

Придя к дому Ксении чуть раньше условлен­ного времени, Марк Нечет постоял с минуту на зашарканном крыльце старого, до самого дымо­хода заросшего плющом особняка, принадлежав­шего ее дяде, известному скульптору Химерину, у которого она, пока училась на курсах, по-род­ственному занимала одну из комнат во втором этаже. Особняк был обращен на Адмиральский сквер по-голландски узким, красного кирпича фронтоном, зато с обратной стороны у него имел­ся просторный двор с каштаном, вокруг которо­го круглый год водили хоровод гипсовые калеки старика Химерина. Он прославился еще в ран­ней молодости своим удивительно пластичным мраморным «Хромцом», внушающим иллюзию не­уклюжего движения и заставляющим переживать вместе с героем (худое испитое лицо, трубка в зубах, одна штанина короче другой) привычную муку бытия. «Увечное, но вечное», — шутил Анд­рей Сумеркин, который мог доказать, что этот хромой припадает именно на правую ногу; те­перь же о Христофоре Химерине мало кто вспо­минал, а молодые люди, слыша его имя, только удивленно поднимали брови: «Как вы сказали?»

Те, кто посещал пятничные лекции Химерина по истории искусств, в их числе и Марк (время от времени и со своекорыстной целью напро­ситься на чай), знали, что он страдает неврасте­нией, от которой лечится суггестией, племянницу жалует, но держит строго, выпивает свой уроч­ный декокт в восемь, спать ложится в девятом часу, дом покидает редко и гостей не терпит. Как всякий мономан, а в его случае это — конец искусств и сумерки муз, Христофор Химерин слишком был занят собственными горестными раздумьями, чтобы обращать внимание на лег­кую розовость, возникающую на щеках его глупышки-племянницы всякий раз, что речь случай­но заходила о Замке, последних истинных арис­тократах, Нечетах и генерал-губернаторах. Но он, как непогрешимый регистратор, немедленно за­метил бы малейший сбой в установленном им мудром распорядке ее девичьей жизни. Поэтому, когда Ксения, уступив наконец двухмесячным уго­ворам неотразимого Марка, накануне согласилась на свидание, она предупредила его, чтобы он, при­дя ровно в десять, не смел звонить, дабы не раз­будить дядюшку, но терпеливо подождал бы у две­ри, пока она выйдет. Марк ждал и прислушивался к потусторонней тишине. Ее окна были зашто­рены.