Оранжерея - [18]
Марк Нечет, которому летом исполнилось двадцать лет, был двумя годами старше Ксении. Он уже не раз влюблялся прежде, но, когда завидел ее (в Платоновском зале университетской библиотеки), замер как истукан, мгновенно осознав, что все его прежние увлечения в сравнении с этими запястьями, завитками и ресницами — вздор. Немедленно дав отставку своей последней пассии — томной полногрудой барышне с матовой кожей и шелковыми волосами, — он терпеливо принялся обхаживать свою новую избранницу.
В гимназические годы его познания в области plaisir d'amour[27] ограничивались короткими послеполуденными свиданиями с вкусно надушенной соседской модисткой да раза три — тем приторным блюдом, которое Сережа Лунц имел в виду, когда, плотоядно щурясь и неприятно причмокивая в конце фразы, предлагал «отведать мясца» (в «Версале», угол Галерной и Гвардейской). Позднее, в студенческую пору и особенно во время летних вакаций, у него случалось по нескольку романов кряду, иные из которых продолжались всего пару пылких часов на ракитами укрытой веранде или на софе неприязненного с виду гостиничного номера. Случайные подруги сменяли одна другую и с прощальным вздохом исчезали из его жизни, уносимые течением событий, встреч, вернисажей, камерных концертов в подсвеченных фонарями пахучих кущах приморской набережной где-нибудь в апатичной Опатии (прибой вторит виолончели), и только иногда неосознанное щемящее чувство после пробуждения выдавало содержание не удержавшегося в памяти сновидения.
Родители Ксении («акробатический дуэт Чарских») наезжали на острова Каскада редко. Той зимой Марк видел их лишь на фотографии, которую Ксения нехотя принесла как-то по его просьбе на свидание. Улыбающийся светловолосый великан в вельветовом пиджаке обнимал за плечи хрупкую женщину с отвлеченным взором едва заметно косящих глаз, одетую в облегавшее ее стройное тело короткое черное платье. Другой снимок был напечатан в городской газете «Веретено»: висящий вниз головой высоко над ареной атлет ловит в облачке талька летящую ему навстречу маленькую нарядную Коломбину.
С ее отцом Марку так и не пришлось познакомиться, если не считать того случая в госпитале, когда до самых глаз (страшных, с кровавыми белками) упакованное в гипс тело, бывшее господином Томилиным, отвечало на все рефлекторным подрагиванием пальцев левой руки на простыне. Тогда же, весной, в Ялте, куда «Чарские» приехали на гастроли и где со столь печальными последствиями во время их выступления оборвалась изношенная трапеция, у Марка состоялся разговор с Madame Томилиной. Щуплая, с острыми локтями, сильно напудренная женщина неопределенного возраста (многие годы спустя Марк случайно узнал, что она была всего на семнадцать лет старше собственной дочери и что господин Томилин был ее вторым мужем) сидела против него на софе тесного гостиничного номера, непрерывно курила тонкие сигареты и во время разговора поглядывала, сощурившись от табачного дыма и апрельского солнца, в отворенное за спиной Марка окно, как будто ждала некой важной вести от носившихся по набережной ласточек. На низком столике у небрежно заправленной кровати стояли две недопитые чашки кофе, через спинку венского стула было переброшено необыкновенно узкое розовое трико в блестках.
«Итак, — просто сказала она наконец, потушив сигарету о блюдце и иначе скрестив худые ноги в матово-черных чулках со „змейкой", — вы, стало быть, просите руки моей дочери?»
Он в ответ наклонил голову, и его сочетание браком с Ксенией «стало быть».
Но едва ли Марк мог предполагать, когда по еловой аллее институтского сада вел Ксению в оранжерею («Углы» были категорически отвергнуты), что эта прогулка заведет их так далеко.
Аллея скучно тянулась мимо естественно-научного отделения и заколоченных до весны теннисных площадок в сумеречную глубину сада. Промеж оснеженной хвои горел лишь каждый третий фонарь, что, впрочем, не мешало Марку украдкой любоваться своей спутницей (задумчивой и покорной), ибо ночь настала морозная, ясная — настолько, что когда Марк впервые поцеловал Ксению у замерзшего, под каток расчищенного озера с цветными флажками и растянутой поперек электрической гирляндой, зажигаемой по воскресеньям, когда под искусственную музыку кружат пары, а в дощатом балаганчике разливают ароматный глинтвейн, ему отчетливо были видны (покуда не прикрыла) крошечные янтарные вкрапления в радужке ее блестящих зеленых глаз. Как еще одну странность той ночи Марк впоследствии отметил для себя то обстоятельство, что во все время довольно продолжительной прогулки и на возвратном пути им не встретилась ни одна живая душа. Глухо и пусто было в застывшем саду. Ровно светила медно-матовая луна, похожая на иллюминатор проходящего мимо корабля. Снег падать перестал, как будто все труды оказались напрасны ввиду почти полного отсутствия не пришедших на представление зрителей: и широкие снеговые «пироги» на еловых ветвях, тяжело нависавших над аллеей, и пушистые горки на скамьях и тумбах ограды, и даже белесые наносы в складках сюртука ученого Докучаева, исследователя запредельских урочищ и почв, чьим памятником, как неким резюме, оканчивалась темная аллея. Сойдя на боковую дорожку, Марк увлек продрогшую курсистку к старой, восемнадцатого столетия, «ранжейной палате».
