Оранжерея - [15]

Так, припоминая и вдохновляясь прелью про­шлого, юный Марк Нечет шел через осиновую и грабовую рощу в хорошо знакомый гимназис­там «Смирновский» трактир, когда дорогу ему за­ступили двое невесть откуда взявшихся скарнов[20]. С тупой очевидностью пытки, с кривой ухмыл­кой будущих кошмаров, они молча выросли из мокрых кустов дикой сирени, уже поникшей, опав­шей, угрюмые фигляры затхлых проулков, гугни­вые подонки из заброшенных доков, и стали пе­ред ним бок о бок, чем-то неуловимо схожие, как молочные братья, с одинаково мрачными выра­жениями на нечистых лицах. Один из них, что повыше да посмелее, на несколько лет старше Марка, был, судя по пряжке ремня, с городской верфи. Другой — чернявый, с желтым измож­денным лицом и багровым пятном во всю щеку (частью даже на шее) — чей-то, судя по всему, беспутный подмастерье со сбитыми ногтями и металлической стружкой в давно не мытых во­лосах.

— Стоп, машина! — развязно заговорил дол­говязый ломающимся голосом. — Куда спешишь, братец? — Нехорошо улыбаясь, он развел в стороны руки с лопатообразными ладонями, пре­граждая Марку путь.

Марк молча сошел с дорожки, чтобы обойти этих двух, но чернявый схватил его за рукав.

—  Убрать руку, — сказал ему Марк твердо, и тот по рабской привычке повиноваться машинально разжал хватку. Зато ему в ворот форменной куртки тут же вцепился долговязый.

—  Цыть, барчук, стой смирно, — говорил он, крепко держа вырывавшегося Марка — щуплого гимназиста с набитой учебниками холщовой сум­кой через плечо. — Мы щек, быстренько. Давай, Хлюст, не ссы в компот.

Чернявый, засопев, полез к Марку холодной рукой в карман брюк.

—  Слушайте вы, идиоты, — начал придушен­ный воротом Марк, отстраняя голову от черняво­го, у которого тухлятиной несло изо рта, и хватая длинного за руку. — Что вам надо? Отпусти меня (долговязому). У меня нет денег (чернявому).

—  Давай, Хлюст, шуруй скорее, — не слушая его, подгонял долговязый своего суетливого друж­ка, при этом слегка потряхивая извивавшегося Марка. — Вишь, мальцу в школу пора.

—  Да врежь ты ему, Клок: вона как, глиста, вертица, — как-то плаксиво, оттого что в нос, от­ветил Хлюст, пытаясь засунуть руку Марку в дру­гой карман.

Клок замахнулся свободной рукой, но Марк вдруг подогнул ноги, обмяк, долговязый от не­ожиданности подался вперед, продолжая держать свою добычу со спины за шиворот, и тогда Марк что было силы двинул его задником подкованно­го ботинка по колену. В то же время он, как раз­жатая пружина, плечом врезался в старательно рыскавшего у него в карманах Хлюста, вырыва­ясь из его полуобъятий.

— Ых! — сдавленно крикнул ушибленный скарн и отпустил Марка.

Другой же, потеряв равновесие, боком пова­лился в кусты.

Марк бросился бежать. Он почти сразу увидел за редеющими стволами деревьев мокрую мосто­вую (пошел дождь), чьи-то быстро идущие ноги в сапогах и вывеску хорошо ему известного ла­база («Чай, кофе и другие колониальные това­ры»), когда в два хромых прыжка настигший его громадный Клок, рыча, повалил его лицом в ко­лючий гравий.

III SUB ROSA [21]

1

Будучи докой в любовных делах, Марк Нечет, в те годы блестящий студент-правовед с серебря­ным институтским апплике на отвороте спортив­ного пиджака английского кроя, загодя обзавел­ся ключом от старой теплицы, подкупив садового сторожа Федота увесистой запредельской маркой. Но еще за три дня до того он взял на свое имя один из лучших номеров в «Угловой» («паровое отопление, электрическое освещение, лифт»), тот, что в четвертом этаже, окнами на Капитанскую набережную.

Кто бывал в Запредельске и стоял в «Угловой», или попросту в «Углах», как прежде именовали гостиницу городские завсегдатаи-повесы, щего­ляя старым названием этого мрачного, фрегатом выходящего на перекресток здания, бывшего ко­гда-то грязным доходным домом заводчика Бер­га, где за полтинник можно было снять на ночь отгороженный ширмой угол (то были времена, когда что ни день из Балаклавы и Керчи прибы­вали толпы шрамолицых «скарнов» — нанимать­ся на черную работу в порту или на фабрику — к «Леппу и Вальману»), те, должно быть, все еще помнят старомодный уют ее просторных ком­нат: пару вытертых кожаных кресел супротив ли­того чугунного камина, который по утрам при­ходил разжигать старик-коридорный в синей бай­ковой куртке и войлочных ботах, приносивший также кофе и газеты, дубовый платяной шкап в простенке, пропитывавший одежду горьковатым запахом шалфея, цветочные арабески на обоях и коврах, серенькую репродукцию Утрилло над широкой кроватью в подобии алькова и жемчуж­ный свет баккаровской люстры благотворного для глаз опалового стекла. А светлая и просторная ван­ная комната, выложенная голубым рижским ка­фелем! А томик Ларошфуко в шелковом переплете, заботливо оставленный для постояльца на ноч­ном столике на случай бессонницы!

Отчего гостиница?

Его сумрачный maisonette[22] (как Андрей Сумеркин, давний приятель Марка, лестно именовал эту хладную келью с чахлым камином, истлевшим плюшем на окнах, протертой оттоманкой, подер­жанной petit bibliotheque choisie[23] и закопченным дубовым потолком) в северном крыле главного здания был, разумеется, не в счет: слишком рис­кованно. Согласно старинным правилам Универ­ситета, никого более или менее другого пола при­водить к себе не дозволялось, и только для очень пожилых профессоров и приглашенных лауреа­тов, с ведома декана, могло быть сделано исклю­чение (см. пп. 111—112 Статута).