Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе - [55]

— Да тут рукой подать, — сказал полицейский. — Посмотрите и вернетесь домой.

— Я пойду одна, — сказала мать. — Не нужно ребенку смотреть на такое. Вы должны меня понять.

Полицейский заколебался. Потом нехотя пробурчал:

— Приказ такой. Сказано: всем смотреть. Чтоб неповадно было.

Они пошли за полицейским и немцами. Мать продолжала держать мальчика за руку, и ему было стыдно; раз-другой он попытался высвободиться, но мать держала крепко. Мальчик жалел, что нету отца; отец бы никогда так не поступил. Самое большее, положил бы ему руку на плечо, и выглядели бы они как два приятеля, возвращающиеся с работы домой.

Потом они остановились и смотрели, как Эвин отец и хозяин, у которого он жил, роют яму, работая лопатами быстро и молча. Мальчик увидел Эву, которую ее мать тоже держала за руку, и рванулся к ней; но мать оказалась сильнее. Ну и он стоял и смотрел. Видел, как один из немцев подошел к плачущей Эве и погладил ее по голове.

— Не плачь, малышка, — сказал немец. — Знаешь, кто мы?

— Кто? — спросила Эва.

— Мы искатели звезд, — сказал немец. — Ищем желтые звезды.

Он приказал полицейскому:

— Принесите ей куклу.

— Куклу? — удивился полицейский.

— Да, — сказал немец. — Какую-нибудь игрушку.

Полицейский вошел в дом и через минуту вышел, держа плюшевого медвежонка.

— Сколько ей лет? — спросил немец у Эвиной матери.

— Восемь.

Немец дал Эве игрушку; теперь она стояла с медвежонком в руке.

— Ну, — сказал немец. — Не бойся. Знаешь сказку про волка и семерых козлят? Нет? Однажды мама-Коза сказала своим детям: «Никому не открывайте, пока я не вернусь» — и ушла. Тогда к дому подошел волк и постучал лапой в дверь. «Кто там?» — спросили козлята. А он им: «Это я, ваша бабушка». — «А почему, бабушка, у тебя такой грубый голос?» — спросили козлята…

Полицейский подошел к нему и сказал:

— Готово. Раздеваться им?

— Не надо, — сказал немец.

Полицейский протянул к Эве руку.

— Дай-ка сюда мишку, девочка, — сказал он.

— Почему вы у нее отбираете? — спросил немец.

— Я ребенку хотел, — сказал полицейский.

— А вы не видите, что это тоже ребенок? — сказал немец. — Странный вы человек. Как не стыдно.

Потом они возвращались домой, и мальчик, плача, радовался, что все же с ним мать, а не отец. При отце он бы стеснялся плакать, а не плакать не мог, как ни старался. На следующей неделе партизаны убили Надеру и его старшего сына; какой-то молодой человек среди бела дня на вокзальном перроне застрелил немца, а какая-то еврейская семья покончила с собой — легла ночью на рельсы; мальчик все это знал, обо всем слышал и постепенно забывал. Время от времени он, правда, плакал, особенно когда вспоминал, что теперь у него никогда не будет жены и детей — ведь он уже однажды поклялся в верности; и что любовь — она ведь на всю жизнь.

(1962)

Геррит Ахтерберг Освенцим Перевод с немецкого Е. Витковского

Об этом ветер говорит сурово,

Не ведая, о чем его рассказ.

Нет никого, кто помнил бы о вас,

И ныне я твержу об этом слово.

Растаял в воздухе замолкший глас,

О том, что было — ни строки, ни слова:

Из тьмы кромешной не расслышать зова.

Последний отсвет памяти погас.

Вагон отцеплен, в дальнем тупике,

На рельсах смерти брошен и забыт.

Ждать — тяжело, надеяться напрасно.

И надпись мелом на дверной доске,

Начертанная четко и бесстрастно,

О пункте назначенья говорит.

Ицхак Каценельсон Опять вагоны, вагоны вернулись Песнь четвертая из поэмы «Сказание об истребленном еврейском народе» Перевод с идиша Ефима Эткинда

Как поезда страшны!.. И как вагон прожорлив!..

Он ненасытен, он опять разинул пасть…

Туда, сюда, туда… Крик застревает в горле.

Проклятый поезд, он опять нажрался всласть,

И вот он снова пуст. Бездонная утроба

Готова поглотить десятки тысяч тел.

Закрыли двери, как забили крышку гроба:

Вагоны жрут и жрут. Им незнаком предел.

О, звери хищные! Чего теперь вы ждете?

Утроба поезда, как прежде, голодна.

Еще живых людей! Еще еврейской плоти!

Младенческая кровь для вас пьяней вина!

Какие, что ни день, обильные обеды!

Какой неистовый, чудовищный банкет!

Справляют пир вагоны-людоеды,

Но вечно голоден их поезд-людоед.

Загоны для скота, вагоны-душегубки,

Где от живых неотличимы мертвецы,

Где никнут над детьми — о, как их тельца хрупки, —

Живые матери и мертвые отцы.

Кто жив еще, кто мертв? С живого пот струится

Живыми каплями. Последний признак — пот.

Ребенок молит: «Пить!.. Ой, мама, где водица?..»

И мертвое лицо в ожесточенье бьет.

Другой кричит, кричит, но дед его не слышит,

Бессильно свесилась седая голова.

Ребенок жив еще, он плачет, стонет, дышит,

Он бабку теребит: «Пойдем!». Она мертва.

А там, в другом углу — что там за суматоха?

Мальчишке повезло: он спрыгнул на ходу.

Но с крыши — очередь. Ему теперь неплохо:

Не будет долго ждать, чтоб умереть в аду…

…Вагоны для скота! Вы увезли десятки,

Нет, сотни тысяч тел — и вы опять пусты.

Где все они? Ну, пусть не все, пусть хоть остатки…

Проклятые, ведь вы боитесь пустоты!

У всех у нас мечта: пусть милосердный выстрел

Поможет оборвать безмерно страшный сон!

Пусть смерть придет, но пусть она покончит быстро

С кошмаром, застившим над миром небосклон.

Вагоны, разве вы смертельно не устали?

Вы крик, и вопль, и плач терпеть обречены;