Опасное молчание - [24]

— Где я? Кто вы? — открыв глаза, сдавленным голосом спросила Мелана.

— В доме друзей, — веселым и дружелюбным тоном отозвался Кремнев, и его черные глаза под сросшимися бровями, в первое мгновение испугавшие Мелану своей строгостью, как только он улыбнулся, неожиданно показались ей по-отцовски ласковыми.

— Но… я вас… вы меня совсем не знаете.

На глазах появилась непрошенная слеза и покатилась вниз.

— А плакать зачем? Вот сейчас мы выпьем валерианочки, — проговорила тоненькая блондинка с ямочками на щеках. Она взяла мензурку с водой, отсчитала капли и бережно, чтобы не пролить на платье Мелане, поднесла к ее губам.

Мелана покорно выпила, поблагодарив Ганну.

Когда прошла первая минута исступленного горя, Мелана вдруг вся затрепетала от сознания, что ее покинуло чувство своей ненужности. Она облегченно вздохнула всей грудью.

Мирослава Борисовна нагнулась и подняла с пола траурную ленту, видимо упавшую с руки Меланы, когда ее закосили в комнату.

— У вас кто-то умер? — осторожно спросила Ганна.

— Дочка, — как бы снова поднимая непосильную тяжесть, громко вздохнула Мелана. — А моего сына…

— Нет, нет, вы лучше ничего не рассказывайте, — остановила ее Мирослава Борисовна, испугавшись, что это может травмировать женщину.

«Пускай выговорится, пускай успокоится, — сказал жене взгляд Кремнева. — Самое страшное для нее сейчас апатия, безразличие, равнодушие».

В первую минуту, когда Мелана начала свою исповедь, в душе Петра шевельнулось неприятное чувство: «Эта особа достаточно раскрыла свою жизненную позицию, а сейчас будет винить кого угодно, только не себя за легкомыслие, которое едва не стоило ей жизни…»

Но беззвучный голос рассудка тут же упрекнул:

«Как ты можешь судить человека, если не умеешь подмечать в нем то, что скрыто от тебя? Может быть, здесь кроется нечто более значительное, сложное? Не спеши с выводами, может, личная драма этой молодой женщины, как охотника по заячьему следу, приведет тебя к медведю. И может быть, тебе откроется не только то, с чего началась ее беда, а ты сумеешь разглядеть более широкий конфликт. Сложны оттенки чувств человека, но ты знаешь, сколько терпения, такта, чуткости, психологической тонкости понадобится в твоем нелегком труде».

Сейчас Петро открывал для себя удивительно противоречивый характер Меланы. Но ее искренность… Не зря же этот драгоценный дар природы сравнивают с красотой, талантом, умом… И уже не просто вежливость или любопытство, а скорее чувство, похожее на муки голода, заставило Петра слушать эту женщину, позабыв, что ему необходимо собрать вещи, отобрать нужные тетради с набросками. Он собирался в колхозе работать и писать.

Меж тем исповедь, в которой чередовались нежность и надежда со страстью и гневом, близилась к концу…

— Так вы уже читали этот фельетон? — краска залила бледное лицо Меланы. — Жаль, что его автор не до конца назвал зло своим полным именем. И это потому, что Петро Ковальчук, совсем не зная меня, никогда не видя в глаза, взялся думать и говорить за меня…

— Жанр фельетона это позволяет, — возразил Петро, выдержав взгляд, полный открытого упрека. — Важен сам факт.

— А человек? Человек не важен? — теперь она уже посмотрела на него удивленно, почти с испугом, хотя и не подозревала, с кем говорит. — Да он же своим колючим пером расписал меня такой, что мне другой дороги нет, как только в петлю…

— Теперь вы задним числом раскаиваетесь, — заговорил Петро. — А тогда…

— Вы хотите сказать, что я тогда была бездушной? Да?

Петру стало неловко, он сконфуженно молчал.

Мелана вдруг присела на кровати, схватила руку Ганны, точно чего-то испугавшись.

— Вы очень волнуетесь, не надо рассказывать, — попросил Кремнев.

— Нет, нет, того, что они делают… нельзя допускать! Это преступно…

— Успокойтесь. Кто «они»? — спросил Кремнев.

— Его прихлебатели… подхалимы… Они с почтением говорят о Димарском: «Этот человек умеет жить»… Боже мой, как я уставала! С утра топчусь на кухне, чтобы вечером они пировали… Сперва думала, что все эти приемы у Димарского от чистого сердца, от доброты… И я сама старалась, чтобы угодить… Но иллюзии мои пропали, когда я поняла, зачем собираются у нас эти люди. Бывало, из кухни слышу, как Димарский безжалостно, точно топором рубит, кричит: «Разгромить!» Пройдет неделя, другая, приносит он домой газету. Настроение у него чудесное.

«Прочитай, — хохочет, — мокрого места от художника не оставили!»

Читаю и глазам своим не верю. Я же была на выставке, видела его картины. Димарскому далеко до этого художника. А в газете — жуть!

Художник бросается за сочувствием к Димарскому.

О да, Димарский умеет казаться порядочным.

«Рецензия похожа на расправу без суда! — лицемерно возмущается он. — Я непременно скажу свое слово в твою защиту, будь спокоен, друг мой…»

— Подобные типы, вроде Димарского, к сожалению, далеко не последние могикане прошлого, — заметил Кремнев.

— Страшно, — Мелана закрыла руками лицо. — Можно подумать, что у честных людей, с которыми он встречается, глаза завязаны. Они не видят подлеца, который уродует, пачкает чужую жизнь.

— Вы же видели? Почему молчали? — вспыхнул Петро.

— Ах, что я? Кто меня станет слушать? Да, я хотела работать, но Димарский запрещал… Да, да, я хотела взять к себе сына и мать, но Димарский кричал: «Ты сама — тунеядка, живешь за мой счет, а еще хочешь, чтобы я содержал какую-то старуху и чужого ребенка!» Я была неблагодарной дочерью, плохой матерью, все это так… Но почему же автор фельетона умолчал о Димарском?