Опасное молчание - [26]

Ходит Михайлина, сияет вся, будто в радости выкупалась. И у других доярок тоже каждый день успехи.

С доброй завистью поговаривают между собой доярки:

— А Ласка, поглядите, уже дает Михайлине по двадцать восемь литров в день!

— Кто б мог подумать?

— А будет и сорок! — довольно рокотал бас Захара Черемоша.

Минул еще год. На первой полосе районной газеты «Вiльне життя» поместили портрет Михайлины Гавриш. Раньше ничем не приметные коровы, раздоенные неутомимыми руками Михайлины, теперь давали по четыре с лишком тысяч литров молока каждая.

И вдруг как гром с ясного неба: кормодобывающая бригада совсем прекратила подвоз на ферму викомешанки.

Прошел день, другой. В субботу, после третьей дойки, явился бригадир и привел двух престарелых коней.

— Вот, получайте! Теперь будете сами возить зеленый корм. И подстилку тоже.

— Как же мы управляться будем? — ахнули доярки.

— Про это вы у нашего председателя спросите. Я тут ни при чем, — проговорил бригадир негромко и виновато.

Михайлина вся так и закипела. Мало того, что у председателя слова расходятся с делом, он стал теперь открыто вредить.

Ну, хотя бы последняя история с высечкой. При всех районный зоотехник сказал Лозе, что для колхоза отпустили восемь тонн первосортной высечки. Да, Лоза честь-честью деньги перечислил. Павло Гавриш эту высечку сам привез. Но тут-то и случилось совсем непонятное: колхозный скот и грамма этой нормы не получил.

Михайлина собрала доярок — и в контору.

— Где высечка, председатель?

— «Свет коммунизма» попросил. Я и отдал соседям, — как ни в чем не бывало развел руками Лоза.

— А нашему скоту?

— И-и, что, у нас своей высечки мало? Вот намелю — и получите.

Прошло еще несколько дней. Рацион был окончательно нарушен, коровы недоедали, и удой катастрофически начал падать.

В тот вечер, когда Михайлина пришла на заседание правления колхоза, Лоза вынул трубку изо рта, сплюнул на пол и сказал:

— Дояркам тут никакого дела нет. Не звали, — в голосе председателя чувствовалась издевка.

Подхалимы угодливо захихикали.

— Не звали, а я пришла, — с достоинством отозвалась Михайлина. — Пришла спросить: долго еще наши коровы будут голодать?

— Эге, а пора бы тебе, Гавриш, знать, что молоко у коровы не на языке, как в старину говорили, а во, — председатель положил перед собой обнаженные по локоть огромные корявые ручища в рыжей щетине. — Теперь на весь свет заявили, что молоко у доярки во — в руках! Чула, вчера по радио объявили: Мария Омелько, из Сокальского района, от каждой из десяти коров надоила по пять тысяч семьсот четырнадцать литров! А другая доярка, известная тебе Ганна Клюк, та надоила от каждой из десяти коров по пять тысяч пятьсот тридцать литров. Вот как надо работать, Михайлина! А ты?

— По всему видать, у них председатели палки в колеса не суют… Вы ж видите, наших доярок усталость с ног валит, а вы…

— Как репей прицепилась. Замучила! — вдруг крикнул Лоза. — Не до коров мне сейчас. Уборка! А там молотьба! А еще вот, — председатель кивнул на студентов, — сто с лишним ртов прибавилось. Ну, в школу, если их набить, как зерна в мешок, семьдесят запхнем. А остальных куда? И хлеба нет, еще не смололи! Жмыхом мне их кормить? Эге?

— Прокормим как-нибудь, — отозвалась Михайлина.

— Оф, Петрик, этот председатель напрашивается…

— Спокойно, Йоська, — шепнул Петро. — Запальчивость легко может превратить промах в крупную ошибку…

— Ловлю тебя на слове, Гавриш, — опять сплюнул Лоза, — бери к себе в хату этих, — указал он на Петра и стоящего с ним Иосифа.

— И возьму. Да только не двух. Хата у меня просторная — четверых размещу.

Она посмотрела на студентов с той доброжелательной прямотой, которая с первой же минуты знакомства сближает людей. Но улыбка короткая, озабоченная, осветившая на миг лицо женщины, тут же погасла, как порой сквозь тучи прорвутся лучи солнца, чтобы потом сникнуть в темноте неба.

— Буду на тебя, председатель, в райком партии жаловаться, — пригрозила.

— Притом как ты есть калека, тебя там пожалеют, — усмехнулся Лоза. — А то и председательствовать за меня призначат. Я им спасибо скажу. По горло сыт этим председательством.

«Какая торжествующая наглость, — едва сдержал себя Петро. — Посмотрим, посмотрим, что ты за птица…»

Вот так Петро познакомился с Михайлиной Гавриш.

По дороге он осторожно спросил доярку:

— Лоза у вас давно председательствует?

— Говорят, как колхоз тут организовался.

— Так вы не из этого села?

— Мы тут недавно стали жить. Может, слышали про наше село Острив?

— Которое бандеровцы сожгли?

— Да.

Михайлина провела рукой по лицу, как бы отгоняя какие-то страшные воспоминания. И вдруг сказала:

— Там уже отстроились.

— Почему же вы не вернулись? — спросил Талмуд.

— Из-за мамы… Ей там все время чудится, будто из колодца слышатся голоса…

И, слушая Михайлину, молодые люди чувствовали, как у них в жилах стынет кровь.

— …Тогда бандиты погнали маму и меня… На руках несу годовалую дочку… Вот и колодец… Боже милый, стоят мои браты — Гнат и Федько. Руки колючей проволокой скручены… у Гната рубаха вся в крови. А Федька… его признать можно только по одеже… Лицо распухло, око выбито, с губ кровь сочится…