— Да не слушай ты эту старую интриганку, — Петро, смеясь, оттеснил сестру, сам хватая в охапку друга.
— Ну, знаешь… Петрик, я бы тебя не узнал. Да ты вымахал выше меня!
— А нас узнал бы? — близоруко щурясь, обнял друга Йоська Талмуд.
— Это просто здорово, что вы все стали такие громадные!
Не беда, что предсказания Стефы не сбылись. Пусть не стал артистом Петрик и не поет в опере, зато как сильно зазвучал его голос в литературе!
Олесь — токарь, это замечательно! Дорожи, брат, своим потомственным рабочим именем. Иосиф и Василько — будущие врачи? Юрий рад за них, благородная профессия. Виделся ли он с Франеком?
Что за вопрос! Разумеется, да. Франек хоть и важная персона — заместитель министра, но все тот же простой, кипучий и часа в кабинете не посидит. Всем от него сердечные приветы. Приглашает к себе в гости. На Петра в обиде. Кому-кому, а молодому писателю не побывать в Народной Польше? Не посмотреть, как строится Новая Гута?
— Как Варшава? — спросил Петро.
— Западных писак, которые раззвонили на весь мир, что Варшава навсегда останется мертвым городом, ожидает горькое разочарование, — светло улыбнулся Юрий. — Поляки из руин и пепла поднимают свою любимую Варшаву. Франек мне показывал проекты: широкие проспекты, новые жилые здания, гостиницы, театры, парки, кафе!
Нет, это уже было возмутительно! Только сейчас, когда до отлета оставались считанные минуты, Юрий вдруг сказал, что вчера в одиннадцать часов вечера Стефа подарила ему наследника, сына, в три килограмма весом.
— Богатырь! И главное, точно по заказу — сын, — просияла Ганна. — Стефа мне писала, что ты мечтаешь о сыне.
— Так это же надо отметить! — рванулся за шампанским Петро, попыхивая трубкой.
И они все же успели выпить по бокалу шампанского, прежде чем радио объявило посадку на московский самолет.
Юра улетел.
Хлынувший внезапно дождь не утихал.
— Петрик, сходи узнай, может быть, мы уже опоздали на автобус, — сказала Ганна.
Брата опередил Василько.
— Так и есть, опоздали. Последний ушел в город в шесть, — вернувшись, сообщил он.
— Доберемся в город на попутной, — невозмутимо, затягиваясь душистым табаком, отозвался Петро.
— А наши платья, наши туфли? — забеспокоилась Катруся.
— Не сахарные, — отшутился Олесь и шагнул под дождь, сохраняя несокрушимое спокойствие.
До центра они доехали в кузове грузовика, промокнув, словно в одежде ныряли в реку.
Олесь предложил всем зайти к нему, обсушиться, выпить чаю. Он теперь жил в самом центре, на улице Первого мая в новом доме.
— Спасибо, Лесик, но надо спешить домой, — за всех ответила Ганна. — Им, студентам, завтра в колхоз ехать.
Друзья попрощались.
Дома Ганну и Петра встретила Мирослава Борисовна, обеспокоенная столь долгим их отсутствием.
— Боже мой, так промокнуть! Вы же можете простудиться… Ганнуся, вот мой халат, надевай без разговоров, — командовала она. — Петрик, босиком не ходи! Наталка, неси сюда его шлепанцы…
Они уже сидели за ужином, когда Ганнуся вдруг сплеснула руками:
— Рубашки!
— Какие рубашки? — спросила Мирослава Борисовна.
— Петрика. Я их утром постирала и повесила на балконе. Кто мог подумать, что этот проклятый дождь…
— Нечего устраивать девятибалльный шторм в чайной чашке, — усмехнулся Петро. — Сейчас сниму.
— Когда же они теперь успеют высохнуть? Кошмар! — переживала Ганна.
— Над плитой высушим, — успокоила Мирослава Борисовна.
Петро вышел в тускло освещенный коридор и у самых дверей на балкон едва не наступил на черную замшевую дамскую сумочку. И не успел поднять, как вдруг послышался сперва сильный стук падающего предмета, затем чей-то сдавленный крик, похожий на зов…
Петро стремглав выбежал на балкой и весь похолодел: перед ним висела женщина. В ту же минуту он подскочил к повешенной, высоко подняв ее.
— Ганя! Нож! Быстрее! — как-то неожиданно и жутко прозвучал голос брата.
— Зачем он тебе? — сестра, выглянув в раскрытое окно, протянула нож и… ахнула!
— Кто это?.. Боже мой! Евгений Николаевич! Скорее!!!
Мирослава Борисовна поспешно увела в комнату Наталку и Любашу.
Кремневу и Ганне с трудом удалось вырвать незнакомку из тяжелого обморока.
«Где я ее видел? — пытался вспомнить Кремнев. — Да, сегодня на лестнице, когда возвращался домой».
Петру было известно, что самоубийцы оставляют записки или письма. Пока незнакомку приводили в сознание, он осмотрел содержимое черной сумочки. Кроме просроченного на несколько месяцев паспорта на имя Меланы Орестовны Гринь квитанции из камеры хранения, двух ключей от чемодана и пятнадцати рублей денег — больше ничего. Но теперь он знал, кто эта женщина, которая сейчас лежала в его комнате, на его кровати. И мысленно он говорил себе: «Да, да, Николай Островский тысячу раз был прав: эгоист погибает раньше всех. Он живёт только в себе и для себя. И если исковеркано его «я», то ему нечем жить. Перед ним ночь эгоизма, обреченности… Но когда человек живет не для себя, когда он растворяется в общественном, то его трудно убить, — ведь надо убить все окружающее, убить всю страну, всю жизнь…»
