Он ведёт меня - [60]

Мое железнодорожное путешествие из Кайеркана в Норильск было недолгим. Однако оно воскресило в моей памяти мой первый долгий путь из Львова в Россию, когда я был так уверен в том, что следую воле Божией. Это и было подлинной причиной моего приезда, но как несовершенно было тогда мое понимание исполнения Его воли! Сколь многому мне пришлось научиться за это время, как часто я падал, как болезненны были уроки! И вот теперь, как свободный человек, я наконец вновь возьмусь за то, о чем мечтал тогда: стану служить советским людям как священник и в меру своих возможностей помогать им идти к вечному спасению, служа Богу и любя Его. Возможно, физически я не буду настолько свободен, чтобы делать все, что захочу; я должен буду зарегистрироваться в милиции, как только приеду в Норильск, и, несомненно, меня будут держать под наблюдением. Но духовно я никогда еще не чувствовал себя более свободным, то есть более уверенным в том, что Бог непрестанно хранит меня и направляет по пути, предначертанному мне Его Божественным Промыслом.

Глава семнадцатая Царствие Божие

Приехав в Норильск, я первым делом отправился искать украинского священника отца Виктора, который сидел вместе со мной в одном из лагерей и освободился четырьмя месяцами раньше меня. Я знал, что и его снабдили приложением паспорта и направили в Норильск. Расспросы в конце концов привели меня в трущобы на окраине города, где я и нашел его. Это беспорядочное нагромождение лачуг, хижин и хибар (называемых балками), где некогда ютились большие группы китайских рабочих, «добровольно» приехавших работать в Сибирь, жители Норильска до сих пор звали «Шанхаем». Его лачуги и хижины были сделаны из старых досок и ящиков и упирались друг в друга, словно пластинки домино. Стены были в основном двойными, сделанными из мелких остатков древесины и заполненными золой для изоляции. Некоторые из самых лучших были снаружи покрыты толем, глиной или штукатуркой. Отец Виктор жил в одном из таких балков вместе с другим священником, отцом Нероном, который тоже был из заключенных того шахтерского лагеря в Кайеркане, который я только что покинул, но он был освобожден еще до того, как я туда попал.

В этом маленьком балке, наверно, около десяти квадратных футов площадью, у них было две кровати, между которыми помещался алтарь; ведь эта маленькая комнатка служила им еще и часовней. Они жили в такой тесноте, что я спросил отца Виктора, не знает ли он какую-нибудь семью поблизости, которая могла бы меня приютить. Но ни он, ни Нерон даже слышать об этом не желали. Они очень обрадовались мне и настаивали, чтобы я остался у них. Они приготовили мне ужин на маленькой электрической плитке, которая служила как для приготовления еды, так и для обогрева. Потом мы проговорили несколько часов кряду. В ту ночь в небольшом проходе между двумя кроватями, перед алтарем, мы составили вместе три стула. На них я и спал, постелив себе свою стеганую лагерную куртку и штаны – единственную одежду, которая у меня была – вместо матраса, одеяла и подушки. Встав поутру, мы сразу убрали постели и приготовились служить Мессу.

К шести тридцати в нашей маленькой комнатке было десять или двенадцать человек, которые собрались сюда на богослужение. По воскресеньям же люди толпились не только в этой комнате, но и в коридоре за открытой дверью. Чтобы разместить все прибывающую толпу людей, Виктор и Нерон служили каждое воскресенье по две Мессы, и на каждой произносили проповедь, и на каждой Мессе бывало иногда до шестидесяти человек, а то и больше. Ибо этот ветхий балок был, в сущности, их «приходской церковью». По вечерам здесь, как правило, тоже было какое-нибудь собрание: люди приходили на исповедь, на крестины, на свадьбу или на панихиду, очень красивую русскую поминальную службу за усопших.

И толпы прихожан были столь велики, что вскоре по воскресеньям я стал брать саквояж с богослужебными принадлежностями, которые давал мне Виктор, и отправляться с ним в другую часть города – когда-то это был лагерь, – чтобы служить Мессу для другого, польского, «прихода» в одном из бывших лагерных бараков, в котором теперь жили обычные горожане. Перед Мессой я исповедовал, затем, после Мессы, венчал и крестил. Свадеб и крестин становилось все больше и больше, по мере того, как люди узнавали, что я бываю здесь каждое воскресенье. Я зарегистрировался в милиции, как мне и было сказано, потом нашел работу и наконец смог приобрести свой собственный небольшой балок. Здесь я тоже ежедневно служил Мессу, на которую приходило все больше людей, но по воскресеньям продолжал богослужения для польского «прихода» в бывшем лагерном бараке.

Разумеется, я все время находился под надзором милиции, и мои прихожане тоже. Иногда меня вызывали в милицию, задавали вопросы и предостерегали от занятий «агитацией». Я знал, что некоторых прихожан в связи с тем, что они столь открыто исповедуют религию, тоже допрашивает милиция или донимают представители профсоюзов и начальники на работе. Но меня поражала и утешала твердость их веры и их мужество перед лицом этих мелких преследований, поэтому я был полон решимости помогать им, покуда у меня есть такая возможность. Даже если это грозило мне повторным арестом и заключением в тюрьму или в лагерь, ради того чтобы служить этим мужественным христианам, я был готов рисковать.