Он ведёт меня - [57]

Однако одним весенним утром, когда я был в кайерканском лагере, перед началом работы меня вызвали в лагерное управление и сказали, что через десять дней меня освободят. Проверив мои документы, лагерные власти пришли к выводу, что, согласно каким-то новым постановлениям, мне полагается сокращение срока на три месяца; поэтому фактически я отбыл в лагерях только четырнадцать лет и девять месяцев вместо пятнадцати лет, к которым был приговорен. Поэтому в последующие вечера после работы я стал проходить все те медицинские обследования и бюрократические процедуры, которые всегда предшествуют освобождению заключенного. В ночь перед освобождением я не сомкнул глаз. Я просто не мог поверить в то, что после пятнадцати лет в лагерях я действительно буду снова свободен. Около девяти часов следующего утра прораб вызвал меня из барака и позвал в контору КГБ (Комитета государственной безопасности), где я просидел около двух часов, подписывая документы и заполняя бланки. Я все ждал какой-нибудь проблемы или нового допроса, но служащие конторы обращались со мной совершенно обыкновенно, по-деловому, уделяя мне не больше внимания, чем любому другому заключенному, которого им приходилось освобождать. Наконец все было приведено в порядок, и один из служащих очень подробно объяснил мне мой новый статус.

Люди, покидающие лагерь, свободны не до конца; вместо паспорта, который выдается всем советским гражданам, вышедшие из заключения получают так называемую «справку об освобождении», то есть документ, подтверждающий, что человек полностью отбыл срок наказания. Но даже после этого бывшие заключенные получают разный статус. Их могут полностью освободить и реабилитировать или же, как в моем случае, освободить лишь частично. Как судимый за шпионаж, я получил так называемое приложение паспорта. Этот документ ограничивал меня с точки зрения места проживания и работы. Так, мне не разрешалось жить в «режимных городах»[6], то есть в крупных городах, таких, как Ленинград, Москва, Киев, Владивосток или Ташкент, а также в пограничных городах, из которых я, предположительно, мог бежать за границу. Я мог находиться в подобных местах не дольше трех дней, да и то лишь с разрешения милиции и правительства. Также со своим приложением паспорта, в какой бы город я ни приехал, первым делом я должен был явиться в милицию и зарегистрировать свое пребывание в городе.

Объяснив мне все это и, казалось, в сотый раз, проверив мои лагерные документы, чиновники сказали мне, чтобы, покинув лагерь, я направлялся прямо в Норильск и явился там в милицию. В милиции, сказали они, мне дадут все положенные документы, удостоверяющие личность, чтобы я мог обосноваться в городе как свободный гражданин. К полудню сибирского апрельского дня с бумажной канителью и объяснениями было покончено, и я в последний раз прошел через главные ворота лагеря. Выйдя за ворота и пройдя около пятнадцати шагов, я машинально остановился в ожидании конвоиров, как делали все заключенные каждое утро, отправляясь на работу. Часовой у ворот смотрел на меня и смеялся: девять из десяти вышедших на свободу лагерников совершали ту же ошибку в силу привычки.

Я чувствовал себя так неловко, что не знал даже, как свободные люди ходят. Казалось странным, что руки свободно висят у меня по сторонам, а не сложены за спиной. Я обернулся, чтобы долгим, прощальным взглядом окинуть лагерь, словно мне трудно оторвать себя от него, а затем засунул руки в карманы и побрел в направлении города Кайеркана. На станции стоял поезд, я сел в него, и никто не попытался мне помешать и вообще не обратил на меня ни малейшего внимания. Мне не верилось. Кондукторша взяла с меня плату за проезд. Я все ждал, что она задаст мне какой-нибудь вопрос или создаст какую-то проблему. Но она лишь вежливо улыбалась. Я сел на сидение и стал смотреть в окно, чуть не плача: свободный человек, с которым обходятся как со свободным человеком. Я все ждал, что вот-вот что-нибудь случится, кто-нибудь закричит, что-то заставит поезд остановиться, кто-то покажет на меня пальцем. Но ничего такого не происходило. Поезд тронулся. Я был наконец свободен.

Я думаю, что нужно, пожалуй, на время лишиться свободы, чтобы по-настоящему понять, насколько бесценен этот дар. Конечно, одной из величайших мук для заключенных в тюрьмах и лагерях было то, что они знали и помнили, что значит быть свободными. Строгий режим тюрем и лагерей лишь усугублял это чувство, ибо там все было строго регламентировано; дело было не только в пребывании за решеткой или колючей проволокой, но и в том, что каждая мельчайшая деталь распорядка дня была строго определена и абсолютно непреложна. Заключенный не принимал никаких решений. Он должен был в определенное время вставать, в определенное время являться на работу, в определенное время отдыхать и делать упражнения, в определенное время ложиться спать. Время скудных трапез тоже было строго расписано, и если человек по какой-то причине пропускал его, он просто оставался голодным. Но хуже всех этих физических ограничений было внушенное человеку горьким опытом и постоянно поддерживаемое в нем тюремщиками сознание того, что заключенный – человек без прав и с ним надлежит обходиться соответствующим образом. В сущности, он становился скорее вещью, чем личностью, и был лишен всякого уважения к своему человеческому достоинству, к своей личности и даже к своему существованию. Он был всего лишь номером, и чаще всего тюремщики и начальство обращались к нему по номеру.