Он ведёт меня - [56]

Страх смерти, само существование смерти не оставляет равнодушным ни одного человека; и все же связанный со смертью налет мистицизма, глубоко укорененный в русской литературе и народных традициях, как кажется, придает этому общечеловеческому переживанию еще большую остроту. И именно против этих страхов обращена «благая весть» христианства. Я видел это в особенности в простых, хороших людях, для которых желание или ожидание загробной жизни было не просто фантазией или иллюзией, вопреки тому, что им так часто приходилось слышать от коммунистических пропагандистов. Это было не просто верование; это было нечто реальное, нечто, чего не могли поколебать никакие утверждения ученых материалистов, никакие научные доказательства и школьные демонстрации. Смерть для них была не концом, а началом, переходом к жизни вечной. Они радовались тому, что однажды снова встретятся со своими близкими, и иногда даже желали освободиться наконец от горестей этой жизни и пребывать в вечном покое с Богом.

Спасение, говорили эти простые люди, не отмеряется смотря по тому, как хорошо мы справляемся со своими делами здесь, на земле; оно зависит в конечном счете лишь от нашей веры в Бога и от нашей способности предать себя в Его руки. В успехах и неудачах, в болезни и в здоровье, в горе и в радости мы должны прибегать к Богу, уповать на Бога, веруя в Него с каждым днем все сильней и подготавливая себя к грядущей жизни с Ним. В этой простоте было нечто прекрасное, нечто, с чем не могли сравниться никакие богословы и никакие богословские труды с их трактовкой смерти. То, что я обнаружил нечто подобное в Советском Союзе, сперва поразило меня. И многому научило. И вкупе с моим собственным опытом это заставило меня задуматься – и всерьез – над значением смерти для христианина.

Что заставляет нас бояться смерти? Ведь смерть означает не больше и не меньше, чем конец нашего испытательного срока здесь на земле; это возвращение, возвращение домой, к Богу и Отцу, когда-то нас сотворившему. Это не конец жизни; факт воскресения доказывает это, не оставляя места сомнениям. Несомненно, нам горько расставаться с семьей и друзьями. Это свойственное человеку чувство скорби, которого никто не должен стыдиться. Но, как говорит св. Павел, мы, христиане, не скорбим, как прочие, не имеющие надежды; мы веруем в воскресении, как говорим в своем Символе веры, и в жизнь будущего века. В нашей вере смерть – не трагедия, но лишь предопределенный переход от этой жизни к жизни вечной.

Смерти могут бояться лишь те, кто не верит, кто не имеет надежды. Ее могут бояться те, чья вера во Христа и в воскресение слаба, или же те, кто боится встретиться лицом к лицу с Богом из-за того, что совершили или как прожили этот испытательный срок, который мы зовем земной жизнью. Человек также может вполне законно беспокоиться о тех, кто остается здесь; христиане всегда молились о том, чтобы Господь избавил их от «нечаянной и внезапной смерти». Но мы не боимся смерти как таковой. Это возвращение домой, быть может, возвращение блудного сына в распростертые объятия любящего отца. Мы, как и все люди, ожидаем ее, но мы ожидаем с упованием и даже с радостью, ибо нас поддерживает вера в Христа и Его торжество над смертью.

Христос воскрес, и вера наша не тщетна. Воскресение – факт, письменно зафиксированный факт истории человечества и того, что теологи зовут «историей спасения». Поэтому смерть для нас не враг, не ужас, не слово, которое лучше не вспоминать вовсе или преуменьшать его значение подобно коммунистам. Мы думаем и говорим о ней не как о конце всего, но как о конце нашего испытания. Благодаря своей вере мы можем ожидать ее каждый день, и даже предвкушать. Мы можем научиться жаждать ее, готовиться к ней, и принять ее радостно, в блаженстве и покое, когда будем наконец призваны домой, к своему небесному наследию. В этом наша вера; в сущности, это и означает быть христианином: верующим во Христа, обетованного Искупителя и победителя греха и смерти.

Глава шестнадцатая Свобода

В годы тюрьмы и сибирских лагерей принудительных работ чиновники и следователи не раз говорили мне, что в Советском Союзе я никогда уже не буду свободен. Иногда они говорили это саркастически, иногда угрожающе, иногда просто констатируя. Когда в лагерях меня вызывали на допросы, что случалось там регулярно со всяким священником, можно было почти наверняка сказать заранее, что за время нашего разговора меня хотя бы раз обязательно уверят, что свободы мне не видать. Конечно, и им, и мне было хорошо известно, что срок мой – пятнадцать лет, но это игнорировалось, словно некая юридическая фикция; кроме того, постоянно происходило столько формальных нарушений и незначительных отступлений от лагерных правил, что при желании всегда можно было найти какой-нибудь предлог, чтобы продлить срок. Лагерные чиновники стояли над заключенными, их слово было закон, и заключенные в подобных случаях не могли обращаться в суд или надеяться на помощь вышестоящих властей. Даже мои товарищи по лагерю в повседневной беседе почти всегда считали очевидным, что я никогда не дождусь конца своего срока и не увижу внешней стороны колючей проволоки. Они сочувственно качали головой и пожимали плечами, но видели в этом просто очередное проявление той систематической несправедливости, которую нам приходилось терпеть, прискорбный, но предрешенный исход. Постепенно я и сам стал в это верить и принимать это как жизненный факт.