Он ведёт меня - [49]

Мне была дарована честь нести хлеб жизни именно таким людям. «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, – сказал Христос ученикам, – то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную». Эти люди с их простой, непосредственной верой постигали эту истину и верили в нее. Они не могли объяснить ее, как объяснил бы теолог, но они принимали ее, жили ею и были готовы идти на добровольные жертвы, даже тогда, когда и без того были лишены почти всего, чтобы только получить этот хлеб жизни. Месса и Евхаристия были для меня источником великого утешения; они были для меня источником силы и радости и духовной поддержки. Но когда я осознал, что значит Евхаристия для этих людей, на какие жертвы они готовы идти ради нее, я почувствовал воодушевление, гордость и великое стремление дать им возможность получать этот хлеб жизни так часто, как они того пожелают. Никакая опасность, никакой риск, никакое наказание не могли помешать мне каждый день служить для них Мессу. «Сие творите в Мое воспоминание». Во многих отношениях жизнь в лагере была для этих людей ежедневной Голгофой; и не было ничего, на что бы я не пошел, дабы ежедневно, в Мессе, вновь и вновь возносить за этих людей жертву Голгофы.

Глава четырнадцатая Духовные упражнения

Жизнь в лагерях представляла собой бесконечную и беспощадную череду будней. Не было в ней ни развлечений, ни праздников, ни каникул, ни каких-либо мероприятий для заключенных. Наш день – каждый день – был заполнен работой, и день сменялся днем с тяжелым, занудным постоянством, отличаясь от всех других дней только погодой и видом работ. Бывали дни, когда заключенный мог гордиться тем, чего он достиг в тот день, пусть даже это было просто удовлетворение от выполненной нормы. Человеку нужно что-то, какое-то чувство достигнутого, чтобы поддерживать в нем ощущение человеческого достоинства, ценности и значимости его личности. Иногда, в суровых условиях лагеря, заключенный мог находить это чувство удовлетворения только в осознании того, что он – как личность – смог выжить в этой системе еще один день.

Рабочие дни в долгих арктических сумерках казались бесконечными и следовали друг за другом, казалось, непрерывной, нескончаемой чередой. Работа была тяжела, условия суровы, и так было задумано. Труд был расплатой заключенного за преступления против государства. Пищи, которую ему давали, едва хватало, чтобы не позволить ему умереть, чтобы дать ему силы для дальнейшей работы, и он работал каждый день почти до полного изнеможения. Тем самым вечно голодные, всегда усталые заключенные держались в подчинении и почти и не думали о бунте или побеге. По месяцу или больше тюремные власти заставляли нас работать без единого выходного. Удар железного гонга в пять утра, возвещающий подъем, организованный поход на рабочее место, двенадцать-четырнадцать часов работы, организованное возвращение в лагерь, скудный ужин из баланды и каши, всегда один и тот же, и падение без сил на дощатый лежак в бараке – таков был распорядок дня заключенного – дня, вяло перетекающего в другой, точно такой же день. Тюремное руководство установило такой режим, чтобы занять заключенных до предела и тем самым держать их в подчинении, но им также нужно было выполнить определенный объем работы, установленный Москвой, и таким образом заслужить похвалу вышестоящих властей, которой они так старательно добивались. Заключенным ничего не оставалось, как подчиняться навязанной им системе: одному и тому же распорядку дня год за годом, пока это не превращалось в привычку, нудную повседневность без конца и края и без всяких надежд, кроме одной – выжить.

Тело способно приспособиться к таким условиям, но разум – никогда. Лишенный возможности читать и даже подолгу вести беседы, каждый человек оставался наедине с собственными мыслями об утраченной свободе, о своей нынешней жизни и искал во всем этом какого-то смысла. Зато заключенных без конца донимали пропагандой на тему ценности труда, их обязанности участвовать в строительстве социалистического общества, которому они нанесли ущерб своими преступлениями, необходимости еще более значительной жертвы, еще больших усилий, еще более высоких целей, еще более усердного труда. Несмотря на все свое постоянство, подобные увещевания не производили на заключенных ровно никакого впечатления. Настойчивость, беспощадная настырность этой пропаганды превращала ее просто в еще одну форму непрерывного насилия. Заключенные это понимали, ворчали, и не обращали на пропаганду никакого внимания. Они терпеливо сносили ее, как и все остальное, желая только одного: выжить и увидеть наконец свободу. И все же, говорили заключенные, даже конец лагерей не означает конец партийных установок или свободу от принуждения работать все усерднее на строительстве нового порядка, нового социалистического мира. От этого некуда было скрыться. Человек нигде не мог спокойно жить и трудиться и существовать так, как ему хочется.

Чтобы выжить в подобных обстоятельствах, человеку мало было пищи и даже интеллектуальной поддержки. Ему необходимы были духовные силы. Поэтому в каждом лагере я по мере возможности организовывал духовные упражнения. Я начинал со священников, которые охотно меня поддерживали. Безусловно, они яснее других сознавали необходимость сильного духа веры, углубленной духовной жизни. Кроме того, многие из них особенно остро ощущали эту потребность, потому что находились на грани уныния, а порой и отчаяния. Священники в лагерях подвергались особым нападкам со стороны властей, находились под постоянным надзором и всегда были под подозрением. Их непрестанно вызывали на допросы, за ними неусыпно следили осведомители, им угрожали, их переводили из барака в барак, чтобы помешать им оказать влияние на других заключенных. Эти бесконечные нападки не давали им никакой возможности совершать свое служение, и им легко было впасть в уныние.