Он ведёт меня - [36]

Никто не отказывается, никто не чувствует себя ни в коей мере приниженным такими организованными трудовыми мероприятиями. Напротив, каждый рад и даже немного горд тем, что вносит свою лепту в строительство более совершенного общества. И все же многое, что говорят в подобных случаях, – простая риторика и лицемерие. Но не всё. Обычный советский гражданин действительно испытывает гордость от того, что он – часть общества, которому принадлежат небывалые завоевания – индустриальные, экономические, образовательные, общественные и, возможно, – в прошлом – культурные; часть нации, восставшей из пепла и военной разрухи и ставшей одной из двух признанных во всем мире сверхдержав. Конечно, люди будут ворчать и жаловаться на то, какой ценой им все это досталось, на дефицит товаров, на годы жертв и лишений. И все же, в то же самое время, они могут гордиться – и гордятся – теми жертвами, которые принесли, и тем самым ставят себе в заслугу общество, построенное ценой их жертв.

Ничего похожего на этот дух не было в среде заключенных сибирских лагерей, хотя за годы, которые я там провел, мы построили целые города, возвели огромные заводские комплексы, открыли и освоили новые шахты и обеспечили все необходимое, чтобы превратить ледяную, бесплодную пустыню в продуктивно действующий индустриальный центр. И мы сделали это, живя в примитивнейших условиях, кормясь так скудно, что едва не умирали с голоду, обходясь лишь самыми простыми инструментами. Мы делали это из-под палки, беря лишь грубой силой и числом. Мы делали это не из азарта, не из гордости первопроходцев, но в наказание и потому, что вынуждены были работать, если хотели жить. Но мы сделали это. Индустриализация Крайнего Севера ныне стала реальностью – благодаря каторжному труду миллионов людей. И все же единственным чувством удовлетворения, которое когда-либо испытывали эти изнуренные, голодные, изможденные люди на этой страшной работе, было удовлетворение, которое каждый из них ощущал оттого, что пережил еще один день. Для тех же, кто продержался до конца, именно это было их достижением – не дома, не покоренная пустыня, не стройки, оставшиеся позади, – но то, что они смогли дожить до того дня, когда им дали оттуда уйти. Все годы, что я трудился в сибирских лагерях, я всегда исполнял самую грязную работу и служил в самых тяжелых бригадах. Причина моей участи крылась в тех обвинениях, по которым я был осужден. Кроме того, лагеря дали мне возможность так или иначе вернуться к священническому служению, и я использовал эту возможность в полной мере. Руководство лагерей прекрасно знало об этой моей деятельности благодаря стукачам и настаивало, чтобы я прекратил. Когда я отказывался и продолжал служить своим товарищам по заключению, меня наказывали, включая в самые плохие бригады, поручая мне самый тяжелый труд, возлагая на меня невыполнимые обязательства, которые доводили меня почти до полного изнеможения и практически не оставляли мне ни сил, ни времени на то, чтобы заниматься работой священника. Все усилия влиятельных друзей и сочувствующих, пытавшихся перевести меня в лучшую бригаду, были тщетны, а если и увенчивались успехом, то очень редко и ненадолго. Все годы в Сибири моим жребием были самые плохие бригады и самая грязная работа: вручную закладывать фундамент, киркой и лопатой рыть в мерзлой земле канализационные каналы, голыми руками грузить и разгружать тяжелые строительные материалы, ползать по сырым и темным отверстиям новых шахт, где от смерти меня всегда отделял всего один неосторожный шаг или случайность.

Поэтому за все эти годы я познал работу в самых худших ее проявлениях – самых зверских, самых унизительных, самых бесчеловечных. И, как я сказал, я много размышлял о ней: много о ней думал и много молился. Чем для меня была все эти годы работа, если не наказанием, не проклятием? Воистину, я ел хлеб «в поте лица моего» – и притом ел мало. Что облагораживающего было в моей работе? Я не знал даже того удовлетворения, которое могут испытывать мать с отцом, как бы ни были они утомлены работой, зная, что своим трудом они обеспечили детям хоть немного пищи и комфорта. Я не мог испытывать того азарта, того чувства самопожертвования и патриотизма, которое испытывает советский гражданин, добровольно вызвавшийся потрудиться год-два на «целине», оставивший семью и все самое дорогое, что у него есть, и отправившийся в Арктику, чтобы помогать на строительстве фабрики, осваивать новую шахту или участвовать в выполнении плана жилищного строительства. И даже в самой моей работе было мало такого, от чего я мог испытывать гордость или удовлетворение: это была самая грязная, самая рядовая, самая грубая работа, не требующая ни ума, ни мастерства, а только «сильного хребта и слабого ума», как у нас говорили.

И все же я гордился ею. Я делал всякую работу так хорошо, как только мог. Каждый день я работал на пределе своих сил и делал столько, сколько позволяли мне в таких условиях мое здоровье и выносливость. Почему? Потому что в этой работе я видел волю Божию для меня. Я строил новый сибирский город не потому, что Иосиф Сталин или Никита Хрущев желали этого, но потому что этого хотел Бог. Мой труд был не наказанием, но способом совершить свое спасение со страхом и трепетом. Работа – даже та грубая, черная работа, которую выполнял я – была не проклятием, но дорогой, ведущей к Богу, возможно, даже способом привести к Нему других. А потому я не мог считать эту работу унизительной; она была благородна, ибо исходила от Бога. То была Его воля для меня.