Он ведёт меня - [38]

Посредством работы я совершал не только свое собственное спасение – принимая ситуации каждого дня как исходящие из рук Божиих, и трудясь, дабы, некоторым образом улучшив их своими усилиями, вновь вознести их Ему, – но и спасение других людей – по крайней мере, посредством примера, который я мог им подать. Кроме того, я мог жертвовать свои труды и лишения как искупительные дела за других, как средство искупить свои собственные прежние грехи и чужие ошибки. В суровых условиях лагеря, где люди утратили всякое понятие о достоинстве труда, я, как священник, должен был стать вторым Христом. Своим подходом к работе – каждый день, каждый час трудясь из последних сил, в полную меру своих возможностей – я старался вновь явить среди снегов и ветров сибирской пустыни то, что Христос показывал людям на протяжении двадцати лет плотничества в Назарете: что труд – не проклятие, но дар Божий, тот самый дар, которым Он наделил первого человека, Адама, сотворив его по Своему образу и подобию и поселив его в саду Едемском, чтобы он возделывал и хранил его как слуга Божий.

Глава одиннадцатая Священство

Несмотря на все лишения и страдания, которые мне пришлось претерпеть в сибирских лагерях, в них было для меня одно великое утешение: я смог вернуться к делам своего священства. Я вновь мог служить Мессу, пусть втайне, исповедовать, крестить, утешать больных и служить умирающим. Я вновь мог говорить с людьми о Боге и наставлять их в вере, укреплять тех, чья вера была слаба, поддерживать и просвещать тех, кто был лишь назывался верующим, но желал большего, кто мог бы сказать подобно человеку из Евангелия: «Верую, Господи! Помоги моему неверию».

Конечно, все это нельзя было делать слишком откровенно. Лагерное руководство не просто неодобрительно смотрело на подобную священническую деятельность. Разумеется, оно было официально против религии, и сила советского закона, запрещающего прозелитизм, была на его стороне. Но недовольство лагерных властей имело и другие причины. Им было известно, что священники пользуются влиянием на других людей. А это, с их точки зрения, делало священников особенно опасными – не важно что именно последние говорили своим товарищам по лагерю. А потому энкаведешники регулярно вызывали священников на допрос. Мне тоже досталась моя доля допросов. Одной из целей допросов была своего рода непрестанная психологическая война, стремление извести и запугать и не самым мягким образом напомнить, что такие опасные враги Советского Союза, как священники, находятся под неусыпным наблюдением.

Время от времени на допросах сотрудники Органов умышленно давали мне понять, что сведения о многих моих священнических делах немедленно поступают к ним через осведомителей. В лагерях было полно стукачей, и все об этом знали. Заключенные, работавшие в лагерных управлениях, зачастую догадывались или даже точно знали, кто служит осведомителем, и предостерегали своих друзей от любого общения с ними. Некоторых стукачей избивали в отместку; мне были известны даже случаи, когда их убивали. Но в общем и в целом заключенные считали очевидным, что они просто не выдержали давления со стороны НКВД; такова была жизнь, а первейшей обязанностью человека было выжить. Поэтому заключенные могли жалеть стукача, могли презирать его, но на деле они просто избегали его или же говорили с ним лишь о самых незначительных вещах. В таком тесном мирке, как лагерь, слухи о вступивших в ряды осведомителей распространялись быстро. В некотором смысле это облегчало положение других заключенных, но это было на руку и властям. Это порождало чувство недоверия среди заключенных; люди по-настоящему боялись кому-то довериться, разве что знали этого человека исключительно хорошо. И тем труднее было заключенным как-то организоваться или подготовить заговор.

Я уверен, что подобным же образом и во многом по тем же причинам сотрудники Органов давали нам понять, что осведомители непрестанно наблюдают за священниками: чтобы люди не спешили вступать в беседы религиозного характера со все расширяющимся кругом не слишком хорошо знакомых им людей. Частые допросы священников имели еще одну цель: узнать, что заключенные все-таки говорят. Если они не говорят со священниками о религии, то должны же они говорить с ними о чем-то, кроме погоды. Поэтому сотрудники НКВД пытались выяснить, что говорят в лагере, кто стоит во главе различных группировок, что говорится в бараках с глазу на глаз, что думают заключенные о режиме, о системе, о будущем. Я твердо отказывался «помогать» им, отвечая на подобные вопросы; я был сыт по горло своей «помощью» НКВД на Лубянке. Кроме того, я понимал, что должен остерегаться даже делать вид, что «помогаю», чтобы у заключенных не возникло подозрения, что я могу нарушить тайну исповеди. Разумеется, у меня самого не возникало даже мысли о ее нарушении, но я должен был быть предельно осторожен, чтобы подобных мыслей не возникало и у других.

За то, что я не «помогал» на допросах, меня наказывали разными способами. Меня включали в самые плохие и даже в штрафные бригады, чтобы я не мог найти последователей. Меня часто переводили из бригады в бригаду, мне урезали паек. Меня селили в самых плохих бараках, не давали никаких поощрений, даже тех, которые я заслужил. И если бригадир или дежурный по бараку по какой-то причине включал мое имя в список заслуживших поощрение, какое-нибудь вышестоящее лицо тут же вмешивалось, чтобы помешать мне получить его. Между тем преследования и допросы продолжались.