Он ведёт меня - [39]

Несомненно, священников в этом отношении выделяли. Но система, основанная на страхе и запугивании, какую представляли собой лагеря, не могла ограничиться только этим религиозным меньшинством. Лагерное руководство смертельно боялось небольших мятежей и бунтов среди заключенных и было постоянно настороже. Они шли на все, чтобы разрушить общность национальных или языковых групп среди заключенных и даже групп людей из одного города или людей, объединённых общим прошлым, например, учившихся в вузах или бывших партийцев. Однако, поскольку в заполярных лагерях содержались представители всех народов Советского Союза и множество людей с общими истоками, такими, как армия, вуз или партия, сотрудники Органов не могли помешать образованию групп по интересам или общению их членов между собой в свободное от работы время. Несомненно, это было одной из причин того, что длина рабочего дня почти превышала пределы человеческой выносливости. Это было также причиной формирования смешанных бригад, в которых у людей не было почти никаких (а то и вовсе никаких) общих интересов. В этом была также причина частых переводов из бригады в бригаду. И наконец, в этом была причина того, что органы безопасности не скрывали своего сотрудничества с осведомителями. Чего бы им это ни стоило, они должны были иметь возможность изолировать потенциальных нарушителей спокойствия и всевозможных лидеров. И то, что священники были потенциальными лидерами национальных и религиозных групп, было не менее важной причиной столь пристального наблюдения за ними, чем атеистическая пропаганда или гонения на верующих.

Тем не менее меня удивляло то, как мало все эти меры безопасности отражались на отношениях священника с другими заключенными. Как только священник появлялся в лагере, один или с другим священником, его тут же окружали заключенные. Как только в новой бригаде, новом бараке или новом лагере становилось известно, что среди заключенных есть священник, его сразу начинали разыскивать. Ему не нужно было искать друзей: они приходили к нему сами. То был прекрасный опыт смирения, потому что священник быстро начинал понимать, что это – действие благодати Божией, которое мало связано с его собственными усилиями. Люди приходили к нему, потому что он священник, а не потому что он им нравился лично. Они также не всегда приходили за мудрым советом, духовной мудростью или решением всех своих проблем; они приходили, чтобы получить отпущение грехов, чтобы принять таинство. Осознание этого приносило радость и смирение. Священник понимал, что они приходят к нему как к человеку Божиему, представителю Бога, человеку, которого Бог избрал и поставил, дабы он служил людям в делах Божиих; он понимал также, что тем самым на него возложена обязанность служить, не думая о собственных неудобствах, как бы ни была сильна его физическая усталость, какой бы опасности со стороны властей он ни подвергался. Что касается меня, то я не мог не видеть в каждой встрече с каждым заключенным, воли Божией для меня – сейчас, сегодня, здесь – и Промысла Божия, приведшего меня сюда странным, извилистым путем.

Не всегда дело было в проповеди Бога и веры. Иногда достаточно было просто уважать всех своих товарищей по лагерю, делать каждому добро независимо от его слов и дел, независимо от его отношения к тебе. Даже христиане, приходившие именно за советом, нуждались в сострадании и моральной поддержке больше, чем в напоминании об их обязанностях и грехах. Здесь не было нужды проповедовать о грехе, о проклятии или об адском огне, поскольку эти люди каждый день проходили через ад одиночества, страха и разлуки. От священника требовалось очень много терпимости и понимания, если он хотел, чтобы труд его среди этих несчастных, почти деградировавших людей принес пользу. Здравый смысл и интуиция, умение почувствовать перст Божий в каждом вопросе, беседе или встрече были куда важнее, чем зазубренные ответы из учебника богословия.

До моих печальных переживаний на Лубянке, где я наконец понял, что в духовных делах все зависит от Бога, а не от человека, мне всегда казалось, что у меня есть готовые ответы и объяснения на все проблемы морали и вопросы совести. Однако теперь, в лагерях, после того, как я сам, не выдержав испытания, познал Божественную истину таким нелегким путем, я мог смиренно служить тем людям, которых Бог посылал мне каждый день. Мы медленно учимся распознавать действие Духа внутри нас самих. Но насколько же медленнее мы начинаем различать действие Духа в других! Изо дня в день трудясь в лагерях, я вновь и вновь благодарил Бога за тот страшный период очищения, через который я прошел на Лубянке и благодаря которому я мог служить теперь этим измученным людям. Я благодарил его также за таинственное действие Его благодати, приведшее меня сюда. Но более всего я благодарил Его за то, что Он избрал меня, чтобы я был священником, и за ту радость, которую Он дарил мне теперь, вновь дав мне возможность исполнять мое священническое служение.

В любом лагере было некоторое количество священников. Это также служило мне источником утешения. Те из них, кто был там дольше всего, обычно уже имели связи, позволявшие доставать все необходимое для Мессы. Они очень радовались появлению в лагере еще одного священника и быстро распространяли слух об этом среди заключенных. Дружба с ними приносила мне радость и сама по себе, но она также вновь дала мне возможность исповедоваться и принимать таинства, говорить на духовные темы и делиться опытом. Мы вместе обсуждали наилучшие пути решения тех проблем, с которыми приходили к нам заключенные, – специфических проблем, какие возникают только в лагерях и никогда не рассматриваются в курсе теологии. Мы наставляли и поддерживали друг друга, вместе молились и произносили краткие проповеди. Конечно, то были не самые безупречные и гладкие проповеди, но они звучали в таких условиях, что нередко волновали и задевали за живое. Для меня очень много значило просто быть с этими людьми и видеть, как они словом и делом доказывают свою преданность Богу и той пастве, которую Он вверял им изо дня в день.